людей императорского режима: Кайзера, кронпринца, Гинденбурга[237], фон Тирпица[238], Люден-дорфа[239] и т. д., будто бы эти портреты в какой-то мере могли меня интересовать!

Вскоре после окончания этого парада я уселся в креслах на палубе парохода в обществе русской четы Л., тоже, плывших на запад, и мы мирно беседовали. Они мне показали, что невдалеке сидят какие-то личности, говорящие, по-видимому, по-русски, и бросающие крайне враждебные взгляды, как на мое обмундирование, так, главным образом, на кокарду. Мы не предполагали при этом, что судьбе вскоре будет угодно доставить нам большое удовлетворение. Действительно, немного погодя пассажирам парохода была роздана радиосводка, в которой официально сообщалось о тотальном разгроме советских армий польскими войсками под командой ныне здравствующего глубокочтимого французского генерала Вейгана[240], об интернировании десятков тысяч красноармейцев в Восточной Пруссии и вообще о проигрыше всей советской кампании против белополяков!

Эти приятные минуты не помешали нам, однако отметить, а затем и удивиться, что эти представители чекистов и палачей русского народа, в то время, как еще шла борьба на юге России, уже ехали легально и нормально на Запад, с соответствующими документами, выданными советской государственной властью, признаваемой иностранцами за таковую, если на эти паспорт были им поставлены визы, причем никто на этом самом просвещенном Западе и не думал спрашивать у них ответа за уже совершенные чудовищные преступления и за совершаемые… Не яркий ли это пример уже начавшегося сосуществования?

Трудно было тогда предполагать, что победоносные белополяки немедленно заключат мир с большевиками и этим дадут им возможность раздавить русских белых генерала Врангеля[241]! Польская политика ненависти к национальной России, может быть и вполне понятной тогда ввиду еще недавнего прошлого трагических отношений этих двух славянских народов, а также и революционное прошлое маршала Пилсудского[242], активного члена партии социалистов-революционеров, чувствовавшего несомненно традиционного врага справа, и создали несолидарность с боровшимися тогда с большевиками русскими белыми, каковая политика и дала впоследствии свои логические результаты: советизация Польши после Второй мировой войны, во время которой, напомним, уцелевшие в свое время большевики, с присущей им железной логикой марксизма-ленинизма-сталинизма расстреляли в Катыни тысячи офицеров белополяков.

Именно на такую рознь между буржуазными странами рассчитывал Ленин и, как мы видим это и сегодня, его расчеты всегда блестяще оправдывались и продолжают как никогда более иметь силу и по сей день. Стоит лишь отметить, хотя бы для примера, создавшуюся конъюнктуру на острове Кипре с ее катастрофическими последствиями для дела создания действенной обороны всех свободных государств от наступающего коммунизма, не говоря уже о таких гнойниках, как, скажем, Мальта и Гибралтар.

Высадившись в Штеттине, я сел в поезд и очутился вскоре на одном из берлинских вокзалов. Было уже за полночь, когда моя, с позволения сказать, военная форма привлекла внимание группы молодых людей. Они приняли меня за возвращающегося военнопленного англичанина, а потому по всей видимости имели определенное намерение приступить под покровом ночи к моему избиению. Выяснившаяся при разговоре моя русская национальность коренным образом изменила их поведение. Узнав, что я еду в Италию через Швейцарию, они наняли извозчика, перевезли меня на соответствующий вокзал, и, отказываясь от денег, твердили, что Германия и Россия никогда не должны между собой воевать и что в последнюю (Первую мировую) войну была допущена роковая ошибка, приведшая к поражению обе эти страны.

Приятны были эти речи своим благоразумием, идущим в разрез только что упомянутым ленинским теориям, но кто мог предполагать тогда, что из того же Ревеля, который я недавно покинул, будут брошены Розенбергом[243] в гущу германского народа теории о русском унтерменшестве, заглушив чувство добрососедских отношений обоих народов, когда восторжествуют основы безумной колониально-завоевательной политики, сразу же предопределившей блестящую советскую победу во Второй мировой войне.

Странна и противоречива была такая первая встреча с Европой. С одной стороны, салон-вагон с Красиным, едущим устраивать торговлю с каннибалами, чекисты, с соответствующими дипломатическими паспортами, едущие на Запад по Балтийскому морю, тоже, конечно, не в качестве туристов, с другой стороны-парад немецкой молодежи на палубе того же парохода перед обтрепанным и беспаспортным русским офицером, а затем предупредительное отношение к нему же при переезде в Берлине с одного вокзала на другой.

Теперь после тридцатишестилетнего пребывания в просвещенной Европе, стало совершенно очевидным, что из двух тенденций, материальной и моральной, если эта последняя вообще когда-либо существовала, взяла верх сразу же и решительно насущная потребность торговли с людоедами. Очевидно, что от бывших иллюзий бывших наивно доверчивых россиян, а, может быть, молодых представителей и других народов, не осталось ныне даже и следов.

Так, в подтверждение ленинской информации, выяснилась и для них сущность капиталистического окружения. Большевики же уже давно сделали практические выводы, гораздо раньше нас, чем и по сей день объясняются их дипломатические удачи уже сорокалетнего сосуществования. А результаты для мирового коммунизма уже совершенно потрясающи: за этот короткий исторический срок к Советской империи с согласия или попустительства Запада присоединены — вся Восточная Европа, Китай и другие азиатские страны, в то время как в большинстве стран капиталистического окружения имеются идейные пятые колонны коммунизма. А потому не всуе задать себе вопрос — не придет ли конец «сосуществованию» в тот день, в который будет осуществлено мировое коммунистическое рабство?

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 25 октября 1956, № 353, с. 4–5

«Родные березки»

По роду моей работы мне приходится много путешествовать по всем странам Европы, еще не находящимися за железным занавесом, хотя в них и имеется немалое количество людей, духовно принадлежащих к той стороне, к ленинско-сталинской. Но не об этом сейчас речь. Друзья мои мне говорят, что я одержим сентиментализмом и совсем даже не равнодушен к «родным березкам», хотя эти березки тоже находятся там, за занавесом…

Но каким же мне быть иначе? Недавно, скажем, проезжал я по Швеции и был на берегу Балтийского моря. Вот тут-то и пошли «березки». Должен сказать, что ровно тридцать лет не был я так близко от России, физически близко. Сентиментальность? А почему бы и нет! Смотрел я на эти свинцовые воды, так непохожие на лазоревые цвета южных морей, где мне приходилось за эти долгие годы склонять мою буйную, вернее никак не успокаивающуюся голову, и, разумеется, думал. И, конечно, о России, — она была как раз напротив, я чувствовал ее всем моим существом, но не мог разглядеть при всем моем старании. В прибрежный песок ударяли ленивые волны, день был совсем весенний и спокойный, и смотря на них,