– Эсэмэски читала?

– Да.

– И?

– Не знаю. Больно как-то.

– Иди сюда, – Юра, не вставая со стула, обнял меня, прижался щекой к животу. – Я ее не люблю.

– А меня?

– Не знаю. Иногда очень, а иногда бешусь и разочаровываюсь.

– Все всегда во всех разочаровываются. По-другому не бывает. Любовь она на то и любовь, чтобы разочароваться в человеке, а потом взять и выбрать… Выбрать верить в него, словно не было разочарований.

– Тоже верно. Не знаю, в общем. Может, поэтому она и появилась, словно я неосознанно пытаюсь понять, проверить себя, разобраться в своих желаниях.

– Понимаю, – мне даже не хотелось ни о чем спрашивать. На меня опять накатывала апатия – самая мощная защитная реакция, спасающая меня от боли всю мою жизнь, притупляющая ее, загоняющая внутрь, но не излечивающая от причин этой боли.

– Что ты намерена делать?

– Пока не знаю. Неожиданно все как-то. А ты?

– Ну, в любом случае намерен выполнить все наши договоренности. Помочь тебе передать руководство проектом. Помочь с рестораном, – он теперь и мой, кстати. И у нас к тому же еще почти месяц совместной супружеской жизни остался. Помнишь?

– Да, помню. Три недели.

– Останешься на это время у меня?

– Не знаю.

– Наташ.

– Да?

– Останься, пожалуйста.

– Хорошо. Останусь. Зачем?

– Пока не знаю, но любые жизненные проекты нужно завершать. Пока не закончишь текущий, не поймешь, что делать дальше.

– Ну да. Да. Да… – Каждое мое последующее слово звучало тише предыдущего, словно энергия таяла с каждым произнесенным словом и не было сил говорить громче.

– Малыш, ну ты прямо сама не своя. Не улыбаешься. Это, впрочем, я могу понять. Но ты и не плачешь даже.

– Да как-то не плачется.

Я не смогла. Пыталась, но у меня не получилось. Первый раз в жизни не плачу, когда мне плохо. Словно я умерла и нет во мне больше чувств, эмоций, энергии. Не хочу даже думать о том, что будет дальше. Вот разведемся, тогда, может, подумаю.

Я приняла капитанские звонки, слегка поднявшие тонус и вернувшие меня в строй живых людей. Потом набрала Юлю.

– Ты где?

– Как где? На работе.

– Пойдем обедать.

– Пойдем, малыш. Ты грустная, да? Что-то случилось?

– Я приеду. Подожди меня.

Мы пошли в ресторан, и я все рассказала. Я бы никогда никому не рассказала этого, кроме нее. Мне стыдно. Мне кажется, что, если мне изменяет любимый человек, значит, со мной все плохо, значит, я ужасная, мерзкая женщина, неспособная сделать его счастливым.

– Но это бред, ты же понимаешь? – ласково постучала мне по голове ложкой Юлька. – Изменяют и самым красивым-добрым-умным-чудесным-любимым.

– Головой-то понимаю. Я, Юля, головой вообще все понимаю, даже то, что мы сами все это придумали. То, что мы именуем изменой, предательством, – всего лишь физиологический акт, а всю эмоционально-ментальную оболочку придумали люди и запрограммировали друг друга на получение определенных эмоций. Зачем-то нам, людям, было это нужно, зачем-то мы хотели лишить друг друга свободы. Мы придумали дополнительный способ манипулирования друг другом, привязывания накрепко чувством вины. И мы так и передаем дальше это знание из поколения в поколение. Передаем всю эту хрень про предательство, нами же придуманное. А на самом деле это всего лишь движения, просто движения тел, удовольствие, такое же, как поесть, поспать, пописать…

Хорошо было бы еще чувствам своим это объяснить. Сердцу, которое ноет. Телу, которое пытается съежиться. Глазам, которые плачут.

Юлька обняла меня и заплакала. Она умеет сопереживать, хотя еще совсем молодая. Обычно сопереживают люди, которые знают, что такое боль, предательство, которые хорошо понимают, что ты чувствуешь, понимают на уровне ощущений, потому что сами когда-то были в твоей шкуре. Поэтому дети жестоки – они еще горя не хлебнули, они и не задумываются о том, что причиняют боль своими действиями. Поэтому старики милосердны – в их жизни было слишком много страданий, слишком уж болезненный этот процесс – жизнь.

Я наконец-то заплакала. Слава богу, чувства появились, а то мне бы не хотелось остаться тупой и апатичной теткой. С такими словами, как «тупая», «апатичная», «безэмоциональная», ассоциируется только слово тетка. Девушка – это что-то более живое.

– Ну вот, хоть в лесбиянки подавайся от таких дел, – грустно пошутила я. – Давай, Юля, превратимся в лесбиянок.

– Я не могу.

– Это еще почему?

– Мы заявление вчера в загс подали.

– Кто это мы?

– Мы со Стасом.

– О, my God! Откуда он взялся? – я даже плакать на время бросила от такой новости.

– Пришел. Взял за руку, надел на нее кольцо и увез в загс, – Юля оттопырила палец с новым кольцом.

– Руку?

– И руку тоже, вместе со мной.

– Хуясе. Слов нет! Кольцо очень красивое. Ты довольна?

– Шутишь? Конечно. Не то слово. Все вдруг изменилось как по мановению волшебной палочки.

– Эт да. И у меня тоже. По мановению некой другой палочки.

– Смотри-ка, а способность шутить ты не утратила.

– Это сарказм, Юля.

– Да? А мне смешно было.

– Ну и хорошо. Видишь, все в мире в равновесии. В одном месте прибыло, в другом убыло.

– На фиг! Не нравится мне эта концепция.

– А я прям от восторга прыгаю! И с лесбийской любовью обломалось.

– Так ты же без меня можешь. Мало ли женщин. Только это не выход.

– Не могу.

– Почему?

– Мужиков люблю, сил нет.

– Фу, дурында! Слушай, давай ты поспишь пойдешь.

– Что, так заметно?

– Ага. Как ты звонки-то принимала?

– Нормально. На звонках ничего не отражается – это уже автопилот. Ну спросили капитаны: «Чего грустная?» Я сказала, что не выспалась. Во время звонков хорошо было. Когда не о себе думаешь, всегда хорошо.

– Тогда, значит, так: сейчас теплое молоко и спать. А потом сразу работать. Думать о других. Весь день. Вечером я приеду, разберемся, что делать дальше.

– Хорошо. Слушаюсь и повинуюсь.

Я плюнула на дела, уехала спать и проспала до самого вечера. И снилась мне всякая хрень. Ну, совершенно ничего занимательного.

Форум М и Ж

Женщины: Изменяли ли вы, и если изменяли, то почему? Что для вас значит измена – физическая и духовная.