До самого рассвета воеводы расставляли полки по местам, а с рассветом, лишь только первые всполохи света очистили небо от черноты и последние хлопья тьмы растворились в стылой белизне, литовцы увидели под своими стенами вместо вчерашней немногочисленной рати огромнейшее русское войско, заполнившее все окрест на несколько верст. Войска было так много, что, казалось, не только земля, но и небо занято им.

Царь еще до рассвета облачился в доспехи, велел оседлать своего актаза[97] и вместе с дворовыми воеводами, с князем Владимиром, Алексеем Басмановым, Бутурлиным, Серебряным и Шуйским, под охраной татар, поехал поближе к городу. По пути их встретил Морозов. Воевода был растерян, испуган – от вчерашнего его бодрого вида не осталось и следа. Царю поклонился так, будто клал голову на плаху. Иван заметил это, встревоженно и недовольно спросил:

– Что приключилось, воевода?

– Как и сказать тебе, государь?.. – Морозов совсем поник под Ивановым взглядом. – Сердца нет во мне… Умом не вздумаю… – Он окинул взглядом Бутурлина, Басманова, Серебряного, Шуйского, словно бы просил у них помощи, но те так же встревоженно смотрели на него. Князь Владимир в испуге даже отстал от Ивана, уступив свое место около него Морозову.

– Говори!

– Тысяцкий мой, Хлызнев-Колычев, пропал, государь, – на едином духу выпалил Морозов.

– Пропал? – поначалу спокойно и даже разочарованно переспросил Иван, но вдруг лицо его стало бледнеть. – Сбежал? Собака! – яростно зашипел он и жестко хлестанул плеткой по холке своего актаза. Конь вздыбился с жалобным ржанием – Иван чуть было не вылетел из седла. – Догнать! Схватить! Схватить!!! – завопил он; губы его почернели, щеки тряслись, как у старика. – Басманов!.. Шуйский!.. Догнать! Я его на кол!.. Своими руками!..

– Не догнать его, государь, – спокойно сказал Басманов. – Беглому одна дорога, а погонщикам – сто!

– И ты?! – Иван замахнулся на Басманова плеткой и вдруг разом сник, уронив руку с плетью себе на колени. – Пусть ему… – сказал он тихо и скорбно, как о покойнике. – Одной гаведью[98] стало меньше на Русской земле. Нам об ином пристало думать, воеводы… Перед нами – Полоцк… Твердыня литвинов! Нам ее надобно сокрушить!

– Сокрушим, государь! – сказал ему осмелевший князь Владимир. – Вели починать!

Иван поднялся на стременах, несколько минут внимательно смотрел на город. Над полоцким детинцем медленно поднималось знамя. Издали оно казалось маленьким лоскутком, взвитым в небо случайным порывом ветра, и вот-вот должно было быть унесено им, но лоскуток поднялся почти до середины неба и замер, словно приклеился к нему, как осенний измокший лист.

– Почнем, – сказал Иван, – но допрежь, по неизменному христианскому обычаю, пошлем им сказать, чтоб сдались подобру, на милость, без пролития крови и тяжкой порухи.

– Довойна знамя поднял над детинцем, – сказал Басманов. – Не примет он нашего слова.

– В том его воля. А я обычая не хочу порушить, – твердо сказал Иван. – Наряжайте гонца. Да быть ему почестней! Пусть видит Довойна, что шлем не простых, которых вызволять не станем, коль он не выпустит их от себя.

– Кого велишь: из детей боярских, из воевод? – спросил Басманов.

– Воеводу шлите, а с ним детей боярских.

– Тогда Пронского пошлем, – сказал Басманов.

– Пронского нельзя слать, – не очень твердо вступился за своего воеводу князь Владимир. – На нем вся моя дружина.

– А что, коли Оболенского послать?! – предложил Серебряный. – И в чести – князь, и воевода… Молод токмо, да не со своего ума говорить станет, государево слово повезет.

– Шлите Оболенского, – согласился Иван. – Грамоту пусть о моих печатях везет. Обетует всем живот без плена, воеводе и архиепископу отъезд свободный с майном и семьями, а наемным, ежели они ляхи или иные чьи, – також свобода.

Серебряный и Морозов отправились снаряжать Оболенского к поездке в Полоцк, а Иван с оставшимися при нем воеводами объехал исполчившееся войско и спустился к Двине, чтобы посмотреть на островок, о котором говорил ему Морозов.

На Двине посошники рубили проруби. Басманов спешился, сошел на лед, заставил прорубщиков измерить его толщину, вернувшись к Ивану, сказал:

– Лед не больно тяжел, но хорош – в две пяди… На Ловати в Луках был потоньше. Там легкий наряд без моста перетянули, а тут, мню, и тяжелый перетянем.

– Не спустит Довойна знамя, нынче и перетянем, – сказал Иван. – Все дальнобойные за Двину поставим и нацелимся на посад. На островок стрельцов посадим с легким нарядом. Стена перед ним невысока – через нее палить будут. Ладное место, будто для нашего дела как раз и устроено. Сколь от него до острожной стены? – спросил он у воевод.

– Полсотни саженей, не более, – первым ответил Басманов. – Средним зарядом – в самый раз!

– Поболе! – уверенно сказал Шуйский. – От него до берега, поди, саженей пятьдесят прямиком да от берега до крайней прибрежной стрельницы – еще, поди, пятьдесят!.. А стена от башни вон каким загибом идет по-над берегом… Видать, затон обходит? Сто – полтораста саженей, не менее!

– И то ладно, – сказал Иван. – Нам, чтоб на сто саженей под стену подобраться, пять дней туры двигать надобно! А тут разом хоп – и под стеной! И посад как на ладони. А кто верней угадал, тому от меня нашеломник с рысиной пастью… Какой у Курбского был – помните?.. Покуда не утерял он его вместе с шеломом да чуть было и не с головой в здыбке с Рыжим Радзивиллом, под Невелем! Ловок тот, дьявол, – чуть помолчав, добавил Иван с искренней завистью. – Сам на здыбки ходит! Копьем, рекут, управляется, как баба ухватом! Я б супротив него устоял, как мните? – вдруг спросил он и хитровато оглядел враз обникшие лица воевод. – Копьем я несилен, – как бы выручая их, признался Иван. – А вот с мечом устоял бы?

– Тебе и думать про таковое не в честь, государь, – сказал напыщенно князь Владимир, – а выходить на бой и того паче! Что супротив тебя Радзивилл? Хоть и первый пан в Литве, а все ж – холоп Жигимонтов!

– Храбрый воин царю под стать! – усмехнулся с прежней хитроватостью Иван. – Ибо храбрость царственна, а трусость гаведна!

– Единой храбростью, государь, с сильного и шапки не струсишь, – заметил Шуйский.

Иван скосился на него, и хитроватая его усмешка как-то разом превратилась в издевательскую.

– Ан ты неслаб, Шуйский, почто же не выступил николиже проть Рыжего сам на сам? Все по шатрам отсиживался!

– Я по шатрам сидел не праздно, государь, – с достоинством ответил Шуйский. – Кто более меня добыл в Ливонии? Я низложил Дерпт, Торваст, Нехаус, Алусну… На поединке Рыжего одолеть – славность велика!.. А польза? Одолеть его как воеводу, с войском, – в том и честь, и польза. Станься мне сойтись с ним под Невелем – не спустил бы я ему… Уж то я знаю накрепко. А сам на сам – в том как удача! Что ль, отродясь копья к руке не меряли?