моложе: сухой, жилистый, смуглый, с очень живыми влажными глазами. Я знал, что он делал докторскую диссертацию на тему «Развитие озер в условиях вечной мерзлоты». Сама по себе идея эта не была новой, ее высказывали задолго до Диарова, в литературе имелись интересные мысли на этот счет, правда, никем не оформленные в самостоятельную тему: просто валялись осколки цветного стекла. Но для Диарова — человека, обладающего чувством пропорции и имеющего глаз художника, эти осколки явились прекрасным материалом, из которого можно было сделать великолепную мозаику.

Сергей Диаров был научным руководителем «мерзлотки» и юридически подчинялся Игнатьеву. Но фактически был выше Антона Васильевича хотя бы потому, что все научные материалы проходили через его руки, а наука была главным смыслом существования станции. Именно Диаров был для Игнатьева и прочих сотрудников «мерзлотки» той инстанцией, которая единолично определяла «допустимость» научных работ, то есть возможность их публикации или защиты на ученом совете. Кроме того, Диаров вообще был сильным человеком. Он являлся составителем, редактором и полным хозяином ежегодного сборника научных трудов комплексного института, а, кроме как в этом сборнике, публиковаться сотрудникам станции практически было негде. Наконец, он заведовал лабораторией мерзлотоведения, был членом дирекции и, следовательно, членом ученого совета, не говоря уже о том, что от его лаборатории станция полностью зависела в определении своей тематики, и никакие ее балансы, счета в банке, печати и прочие атрибуты «самостоятельности» голоса не имели.

Марина Григо впервые увидела Диарова еще в Москве, на кафедре мерзлотоведения, куда он приехал по каким-то своим делам. Она тут же кинулась знакомиться, зная, что ей предстоит распределение на Крайний Север. За полчаса разговора ей удалось сказать всего одну фразу о том, что она всю жизнь мечтала работать далеко от Москвы, и, кроме того, едва сдержавшись, чтобы не отдать ему пионерский салют, она добавила: «Буду на станции до конца!» — потому что знала, что на «мерзлотке» большая текучесть кадров. Он же, начав солидно и без улыбки: «Такие люди нам очень нужны» и «Север, как и мужчины, любит постоянство», уже не закрывал рта, и все говорил, говорил, говорил, блестя влажными черными глазами. О чем? Марина потом вспоминала, и, как ни крутила, все получалось, что говорил Диаров о себе.

Возникал, положим, разговор о мировой литературе, и он тут же переводил его на свою персону, говоря, что написал книжечку рассказов — и он действительно ее написал, издав в каком-то сибирском издательстве, причем один экземпляр всегда «случайно» оказывался в его портфеле. Затем он признавался, скромно опустив глаза, что пишет поэму. И он действительно ее писал в подражание Гайавате, и тут же, «не отходя от кассы» — на станции метро, в университетском коридоре, в антракте театрального спектакля — читал отрывки типа: «Умка с черными глазами, проплывает он на льдине, как летающий торос…», — добавив со снисходительной улыбкой, что умка — это «по-нашему, по-северному», медведь. Если кто-то заговаривал о спорте, о музыке, об ораторском искусстве, о медицине, о международной политике или о письменах древнего племени майя — о чем угодно! — он непременно находил лазейку, в которую втискивал свои собственные познания по затронутому вопросу, и получалось, что только та музыка существует, которую признает Сергей Зурабович, и только те области медицины полезны, которые были испытаны лично на нем. «Ох уж эти современные барды! — мог сказать он. — Слышали песенку «Бабье лето»? Я дал автору главную строчку!» И он не врал, он действительно был знаком с автором и действительно дал ему одну строчку, но получалось, что именно Диаров родил менестреля и что других не существует, поскольку они родились без его участия.

Когда Марина, отстав от Карпова и Рыкчуна, в одиночестве прибыла в Областной, обещанный Диаровым оркестр в аэропорту отсутствовал — вероятно, в этот день он дал оркестрантам выходной. В институте, найдя Диарова, Марина услышала от него не «здравствуйте», а «Зачем вы приехали? Я же вам сказал, что женщинам на станции делать нечего!» Она психанула, прямым ходом направилась к директору института, предъявила ему официальное направление кафедры и нажаловалась на Диарова. Директор вызвал научного руководителя в кабинет, при Марине отчитал его, но Григо, слушая отечески-грозные слова директора, подумала про себя, что при всем этом они между собой свои, а она для них чужая.

С тех пор Григо, как ей казалось, узнала истинную цену Сергею Зурабовичу Диарову, определив его математическим знаком «ноль». Но в процессе дальнейшего узнавания шефа она постепенно отнимала и от «ноля» какие-то величины, и к моменту моего приезда на станцию Диаров уже оценивался ею как личность в минусовой степени. Он был беспардонным и откровенным в своей беспардонности человеком.

Коллеги существовали для Диарова лишь до тех пор и потому, что из них можно было что-то выжать, а затем он на них поплевывал. Как-то за выпивкой он развивал мысль о том, почему в стране существует проблема жилья. «Хотите решить ее? — будто бы сказал он в Москве, беседуя с каким-то большим человеком. — Объявите: кто хочет получить право на жилье, пусть отрабатывает в Сибири три года. А то ерунда получается: у нас на Севере — восемьдесят процентов всех богатств, а восемьдесят процентов населения — там. До́центы, про́центы… Жрут они, а пользы никакой! Их бы всех от Урала до Чукотки — на нарты и в лодки!»

Окружающих всегда поражало, что он не стеснялся выворачивать свои минусы наизнанку. «В молодости, — сказал он однажды мэнээсам, — какой-то болван ударил меня молотком по голове». — «Это чувствуется», — со свойственной ей прямотой немедленно произнесла Марина. Он посмотрел на нее взглядом человека, никогда в жизни не прощающего обид, но сразу на них не реагирующего. «Отлично сказано! — произнес он с улыбкой. — Главное, к месту. Меня хоть оправдают в случае чего?»

Как ученый он, судя по всему, был интересен. Карпов сказал о нем так: «Способный. Пожалуй, даже талантливый. Быть может — гениальный. Но недостаточно серьезен». Он имел в виду, вероятно, нашумевшую историю с одной диаровской статьей, опубликованной в известном научном журнале. В этой статье Сергей Зурабович вывел какую-то формулу как результат гениального озарения, и вроде бы открыл что-то важное, какой-то новый прием в математике, и носился с этим, как только он мог носиться. Но потом вдруг сам сообразил: глупость это! Схватился за голову, стал звонить редактору журнала и в очередном номере опубликовал «поправку», начисто перечеркивающую «великое открытие». Но был безмерно счастлив и рад, что именно он напечатал «поправку», а не кто-то другой, и носился уже с этим.

Наконец, было у Диарова еще одно любопытное свойство: его внешний вид зависел