Зачем я топаю пехом, у меня, должно быть, знают ноги, потому как голова не имеет понятия. Возможно, мне просто больше нечем заняться и остается только это. Наверное, функцию заполнения пустоты должна выполнять работа; пустоты, которую сейчас ощущаю в себе, я и заполняю ее… чем? Тьфу, хрень какая. Сама не соображаю, что несу. Родители мои быть мне родителями больше не хотят. Может, просто встать и стоять у него под забором, пока на меня что-нибудь не снизойдет? Возможно, вопрос переезда для родителей не стоит, и мне нужно единственно добыть эти чертовы визы, и пусть они делают с ними что хотят. Я пыталась, да, пыталась, эта их дьяволица-дочь. Давалка расты. Надо было спросить, что их больше уязвляет: трахалка с ним или то, что он раста.

На пересечении я останавливаюсь. Хочется прилечь в траву у обочины и одновременно бежать, нестись без оглядки. Я открываю сумочку и достаю косметичку. Готова поклясться, что не помню, когда я вообще таскала с собой сумочки. Для некоторых женщин, я знаю, они вроде одиннадцатого пальца, и они о них даже не думают, хотя человеку свойственно день ото дня меняться. Кстати, то, что при мне сумочка, я вспоминаю только сейчас. Кто опрометью бегает с сумочкой? Обалдеть. Наверное, я трогаюсь умом. И держу путь к дому Певца, выбить денег на нужды людей, которые от меня ничего не хотят, но я все равно иду. Почему? Да потому. Тут до меня доходит, что на себя сегодня я, пожалуй, даже не глядела. Ого. Получается, насчет волос я себе лгала: всклокочена, как ведьма. Безумная ведьма. Вид такой, будто я сдернула с себя папильотки, но укладки никакой не сделала. Одна кудря серпом торчит с левой части, а другая ятаганом дыбится над правой бровью. Помаду будто малевал слепой ребенок. Блин. Впору самой от себя броситься наутек.

В горле вот такущий комок, от которого перехватывает дыхание. Черт, не хватало сейчас еще расплакаться… Нина Берджесс, не смей реветь, ты меня слышишь? А травка такая манящая, хочется просто брякнуться на нее и завыть, зарыдать в голос, чтобы люди знали: эту сумасшедшую лучше обходить стороной. Какая же я никуда не годная, никому не нужная, – правильно говорила мама. Может, это помрачение у меня от ходьбы? Кто вообще в это время гуляет, тем более вдоль трассы? Прошлой ночью мне взбрело на ум пройтись пешком до самого Хэйвендейла. Идиотка. Какой женщине в моем возрасте, выпускнице из моей школы, дастся в голову такое? Почему у меня нет мужчины? На что я рассчитывала, собираясь уехать в Америку с Дэнни? Да ему здесь просто нужна была местная манда, и на этом миссия выполнена. В пределах трех лет месседж самоудаляется. Нет, все-таки надо было выбить дерьмо из Кимми. Или хотя бы дать разок пинка.

И вот между ходьбой и остановкой в меня прокрался вечер.

– Извините, сэр, время не скажете?

– Какое же время вам нужно?

Я смотрю: гладкий, упитанный сукин кот, явно держит путь домой, хотя при галстуке и хитро помалкивает. Я просто стою и смотрю.

– Половина девятого, – говорит он.

– Спасибо.

– Между прочим, вечера, – говорит он и щерится.

Я вкладываю в свой взгляд все скверные слова и гадкие мысли, какие только могу вложить, и ожигаю его этим самым взглядом. Он торопливо, бочком уходит. Я стою и гляжу ему вслед (на ходу он, кстати, дважды оборачивается). Знаете, что скажу? Все мужики – пиздюки. Да, это известно каждой женщине, просто мы об этом каждый день забываем. Но предоставьте это провидению, и на протяжении дня они рано или поздно вам об этом напомнят. Мое сердце снова колотится. Сильно, часто. Может, оттого, что я наконец вижу Хоуп-роуд. По ней, застя вид, с запада на восток и с востока на запад снуют машины – туда-сюда, сюда-туда. Я снова бегу, хотя шоссе мне не обогнать. Не знаю почему, но бежать мне сейчас просто необходимо. Может, из ворот сейчас выедет его автомобиль; может, он направляется в Бафф-Бэй; может, кто-то к нему приехал и займет его время, или он только что закончил репетировать «Полуночных рейверов» и наконец-то, наконец-то вспомнил, как я выгляжу. Мне туда надо, надо во что бы то ни стало. Год увлечений пробежками для меня прошел, и сейчас кажется, что легкие у меня горят огнем и скоро лопнут, но не сердце, которое работает как мотор. Остановиться я не могу и буквально влетаю на Хоуп-роуд, делаю резкий поворот вправо и останавливаюсь. «Отец с матерью этого не одобрят», – говорит мне другая часть меня, и от этого я слегка замедляюсь, но тут же парирую: «Да и хер бы с ними. А ты заткнись».

От его ворот меня отделяет всего полквартала. Шоссе освещено светом фонарей, а движение по нему плотное, но не быстрое и не медленное, а гладкое, как течение. Через перекресток прорываются две белые машины и мчатся в проулок. Первая подлетает к воротам на такой скорости, что слышно, как визжат тормоза. За ней сразу вторая. Ноги перестают бежать, и я перехожу на шаг. Я надеюсь, что эти люди не отнимут у меня того единственного шанса, который у меня есть, не отнимут у меня его. Да, это он, тот самый шанс, и я им воспользуюсь – у меня получится, все остальное не имеет смысла. Странно: еще не Рождество, а только декабрь, но кто-то уже запускает фейерверки с трещотками. Я снова срываюсь на бег и бегу, бегу, затем скачу, затем иду, и от ворот меня отделяет всего какой-то десяток футов.

Вот так просыпаются лихие люди. Сначала, какую-то голодную секунду, трясешься трясом; на третью весь чешешься, а стояк такой, будто снизу у тебя, кажется, горит и вот-вот лопнет. Так оно и идет: сначала долбит зусман, от которого крупно трясется голова, и ты чешешься, пока черная кожа на тебе не становится красной, потом идешь в самый темный угол лачуги и расстегиваешь ширинку. Другие пробуют хохмить: «Э, чё с тобой, бомбоклат, стряслось?», но ты их и не слушаешь, а отлить для тебя – первостатейное блаженство. Но отходняк все длится и не оставляет до самого прихода Ревуна. Лачуга с утра кажется крупнее, даже с шестерыми, что пытаются в ней заснуть сном лихих людей.

Вот так лихие люди и просыпаются, так и не заснув. Я не спал, когда Цыпа с героиновой ломкой взялся ходить во сне, бормоча одно и то же: «Левиты, левиты». Не уснул и тогда, когда Хекль подскочил к окну и попытался протиснуться наружу. Бам-Бам спит, но сидя на полу и прислонясь к стене, и всю ночь не двигается с места. Я грежу наяву и вижу в мыслях братву, что оставила меня без гроша на ипподроме «Кайманас-парк». Во мне поднимается жар, как от лихорадки, потом сходит, потом снова поднимается. И так может длиться всю ночь. Перед уходом Джоси отвел меня в сторонку и сказал, что те го́вна позавчера вернулись из Эфиопии. И жажда поквитаться тоже не дает тебе уснуть.

Вот так проверяется, который из тех, кто в комнате, – желторотый щегол. Не проходит и часа, как они начинают ворочаться и стонать во сне, тот «толстяк» из Джунглей трижды зовет по имени какую-то женщину – то ли Доркас ее звать, то ли Дора, я не разобрал. Только у молодых бывают сны про траханье. Хекль в углу занимается рукоблудством, сунув себе руку в штаны. Только молодые могут спать даже со всем этим бременем на плечах, как будто Бог устал его нести и перекинул на людишек: давайте-ка, мол, теперь вы потаскайте.