Впоследствии до меня дошли слухи, что Керенский, воспользовавшись отсутствием свидетелей нашего разговора, сообщил представителям прессы, будто бы я критиковал государя и государыню.

В том же вагоне ехал из Москвы Н. К. Муравьев, товарищ Керенского по партии, которого он вывез в Петроград, чтобы поставить во главе верховной следственной комиссии для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и других высших должностных лиц. Муравьев тщательно избегал в вагоне встречи со мною, Керенский же прислал своих прапорщиков, предлагая, вплоть до выхода из вагона в Петрограде, чая, закусок и пр. Все время он внешне держал себя очень любезно; по его словам, он принял решение меня арестовать только для того, чтобы оградить от гнева народного. Прощаясь на Николаевском вокзале, он сказал, что мой арест — вопрос очень непродолжительного времени; просил относиться к нему с полным доверием, добавив, что он, как министр юстиции, сделает все, чтобы мне помочь.

На Николаевском вокзале в ожидании приезда Керенского собралась многотысячная толпа, запрудившая платформы. Остановившись в дверях вагона, Керенский воспользовался случаем, чтобы произнести длинную речь; вряд ли аудитория могла следить за ходом этой речи ввиду необыкновенной быстроты, с которой говорил темпераментный оратор. Мне лично удалось запомнить только несколько фраз: «Я ездил в Москву, чтобы лично руководить задержанием бежавшего от государя его дворцового коменданта генерала Воейкова, совершившего перед народом столько преступлений… я его арестовал и привез в своем поезде… он не избегнет суда… Товарищи, в моем распоряжении находятся бывшие председатели Совета министров и министры старого режима… Они ответят согласно закону за преступления перед народом… Свободная Россия не будет прибегать к тем позорным средствам борьбы, которыми пользовалась старая власть… Без суда никто наказанию подвергнут не будет. Всех будет судить гласный народный суд…»

Не могу сказать, чтобы слова Керенского не подействовали на его аудиторию: когда меня вывели из вагона через четверть часа после его отъезда, настроение публики было весьма напряженное. Вместо того чтобы прямо пройти к автомобилю, меня зачем-то повели вкруг всего вокзала на противоположную сторону, в помещение караула. Возбужденная толпа подступала ко мне близко-близко, готовая каждую секунду перейти от площадной ругани к расправе; сопровождавшие же меня четыре прапорщика оказывались, при особенно сильных натисках толпы, шагах в двух позади. Невольно привлек к себе мое внимание человек чисто еврейского типа, хотя и одетый матросом, но совершенно непохожий на военного: он исключительно был занят натравливанием публики на меня. Как только толпа подступала с угрожающими жестами ко мне очень близко, он мгновенно исчезал, с тем чтобы вновь появиться при малейшем ослаблении ее напора.

Этот эпизод напомнил мне описание в «Войне и мире» Толстого сцену, когда граф Растопчин настроил бушевавшую на дворе его московского дворца толпу против ни в чем не повинного Верещагина; выйдя к народу, он сказал: «Здравствуйте, ребята. Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам нужно управиться со злодеем, от которого погибла Москва…» Гнев разъяренной толпы направился на арестованного Верещагина, над которым она и учинила самосуд.

На этот раз благодаря Богу шествие мое окончилось благополучно и я наконец очутился в помещении караула. В караульной комнате одетые офицерами молодые люди сидели у окна за малым столом, а за двумя большими помещались солдаты, пившие чай и уничтожавшие массу хлеба. На столах лежали кучи сахара и горы нарезанного ситного. Чины караула были с красными бантами или кокардами. Лица молодых солдат выражали полное непонимание происходившего. В этой обстановке просидел я более часа, пока из Таврического дворца не прибыл украшенный красными флагами автомобиль, в котором меня повезли под охраной трех офицеров и нескольких солдат.

11

Во что обратилась Государственная дума * Свидание с женою * Погром дома министра двора * Доброта императрицы Александры Федоровны

Меня доставили в приемную коменданта Таврического дворца. Государственная дума представляла как бы военный лагерь: на каждом шагу вы наталкивались на «чудо-дезертиров», в эти дни находивших в Думе радушный прием и сытный стол. Даже дворы Государственной думы были заполнены военными грузовиками, броневиками, автомобилями и т. д. В управлении коменданта сидело бесконечное число лиц, окруженных толпой посетителей. Писались какие-то бумаги, пропуска, ставились какие-то печати… От одного стола к другому бегали озабоченные бойскауты, руководители которых, внимая голосу интернационала, с детского возраста делали из них работников революции… Суета была большая.

Через несколько минут ко мне подошел, как я потом узнал, полковник Перетц, новый комендант Таврического дворца, и предложил за ним следовать. Повел он меня по залам Государственной думы, в которых лежали на полу и стояли в боевом снаряжении массы солдат. В Екатерининском зале грязь была невообразимая. Впечатление у меня получилось такое, что заполнявшие залы Государственной думы солдаты представляли из себя не опору ее, а распропагандированную стихийную силу, столь же отрицательно настроенную против Государственной думы, как и против старого правительства.

В зале заседаний все места, не исключая и министерской ложи, были заняты рабочими и солдатами. На кафедре стоял маленький штатский с черной бородкой; он визгливым голосом страшно быстро говорил речь, которую я не успел расслышать. Внимание мое было привлечено видом солдат большого роста, казавшихся пьяными, с потными лицами. Они выражали свое одобрение оратору, говоря не переставая: «Правильно», причем, по-видимому, совершенно не понимали, что он говорил. На следующий день я из газет узнал, что в этот момент происходило заседание солдатских частей Совета рабочих и солдатских депутатов. По рассмотрении текущих вопросов собрание это обсуждало доклад Утгофа «Об общем праве солдата как гражданина». Утгоф предлагал заменить ряд пунктов прежнего воинского устава новыми, отменяющими архаическую и жестокую форму наказаний за нарушение дисциплины.

Из зала заседаний Совета солдатских и рабочих депутатов меня по коридору провели в министерский павильон. Войдя в зал павильона, служивший местом совещаний министров, я увидел сидящими на всех стульях арестованных, среди которых был градоначальник Балк и почти все его старшие сотрудники. Вид у них был очень испуганный и весьма почтительный по отношению к нескольким солдатам-преображенцам, расхаживавшим в качестве наблюдающих.

В соседней комнате — кабинете премьер-министра, где мне предложено было оставаться, находилось человек 15, из которых знакомы мне были только генерал Никольский, начальник штаба корпуса жандармов, и протопресвитер военного и морского духовенства отец Григорий Шавельский. Последний резкой переменою своих внешних отношений ко мне вполне оправдывал пословицу: