Завершает статью традиционное для владимирских летописцев поучение. М. Д. Приселков считал его чужеродным в статье 1186 г., таким себе плохо пришитым куском, но согласиться с этим также трудно. Летописец не оборвал свой рассказ на приведенной выше фразе о побеге Игоря, но после поучительных слов о спасительных глазах и ушах Господа добавил еще одну о неудавшемся преследовании Игоря половцами: «Гониша бо по нем и не обрѣтоша его».[551] Дальше идет собственно поучение, которое и содержательно, и стилистически органично увязано с предыдущим текстом. «Необретение» Игоря летописец сравнивает с погоней Саула за Давидом, от которой последнего избавил сам Бог. «Яко и Саул гони Давида, но Богъ избави и, и тако сего (Игоря. — П. Т.) Богъ избави из руку поганых».[552]

О переяславльском происхождении краткого сообщения («Преставися Володимеръ Глѣбовичь Переяславли, внукъ великого князя Георгия»[553]) вообще говорить не приходится. Из Киевской летописи мы знаем, сколь резонансной была эта смерть для Южной Руси. Конечно, переяславльский летописец не мог ограничиться таким индифферентным известием. Не может быть и малейшего сомнения, что оно принадлежит владимирскому автору. Об этом со всей очевидностью свидетельствуют два пояснения: первое — что Владимир умер в «Переяславли» (переяславльскому летописцу делать такое уточнение было ни к чему), и второе — что князь приходился внуком Юрию Долгорукому.

Следуя логике М. Д. Приселкова, что все переяславльские известия владимиро-суздальско-ростовского летописания взяты из Летописцев Переяславля Русского, можно думать, что все киевские или южнорусские имеют своим источником Киевскую летопись. Ничего невероятного в таком предположении, разумеется, не будет. Но, как свидетельствует целый ряд «киевских» или «южнорусских» записей в Лаврентьевской летописи, абсолютизировать такой способ творчества летописцев Северо-Восточной Руси не следует. Они несомненно широко использовали устную информацию, приносимую в Суздальско-Залесский край из Южной Руси княжескими и церковными людьми, купцами, богомольцами. Большое место во взаимной информированности южнорусских и владимирских летописцев занимали регулярные междукняжеские брачные связи. Особенно оживленными они были в первой половине XIII в., когда многочисленные представители дома Всеволода Юрьевича брали себе в жены невест из Киева, Чернигова и других южнорусских городов. Разумеется, всякий раз это были большей мерой политические мезальянсы, требовавшие переговорной подготовки, обмена посольствами. Княжны из южной Руси отправлялись во Владимиро-Суздалыцину в окружении большой свиты, в числе которой были и их духовники. В таких условиях события, происшедшие в Киеве и Южной Руси, очень быстро становились известными на северо-востоке страны.

Вот только несколько примеров этому. В летописной статье 1230 г., рассказывающей о литургии в день памяти святого Феодосия Печерского в соборной церкви св. Богородицы во Владимире, содержится сообщение о землетрясении. Подробно перечислив его последствия для Владимира, летописец затем еще обстоятельнее излагает те бедствия, которые постигли Киев и Переяславль. В Киеве расступился на четыре части Успенский собор и была повреждена Трапезная церковь Печерского монастыря, в Переяславле надвое раскололась Михайловская церковь. Случилось это в день памяти святого Феодосия Печерского, который пришелся на пятницу 3 мая. По этому случаю в Трапезной Печерского монастыря были накрыты поминальные столы, но все яства и напитки с них были снесены обрушившимися сверху камнями.

Конечно, не будь в тексте статьи указания на автора, исследователи однозначно отнесли бы ее к творчеству киевского летописца, записью которого затем воспользовался владимирский или ростовский сводчик. Но оказывается, что рассказ составлен северо-восточным летописцем со слов очевидцев: «Тако слышахом у самовидець бывших тамо в то время».[554] Характерно, что Переяславль здесь, как и в рассмотренных выше якобы переяславльских записях, также назван «Русским».

Еще одна запись могла бы сойти за чисто киевскую, если бы летописец не уточнил, что сделана она на основании свидетельства очевидца. Речь идет о так называемых «столпах черлено-зелено-синих», стоявших в Киеве «оба полы солнца». Сегодня очевидно, что киевляне наблюдали обыкновенную радугу после грозы, но приняли ее за огненные столпы из небес. Они будто бы постояли над Лыбедью, а затем через весь город переместились к Днепру, в котором и исчезли. Люди видели в этом Божье знамение и даже думали, что оно является предвестником конца света. «Людемъ всимъ отчаявшимъ своего житья мняще уже кончину сущю, цѣлующе друг друга, прощенье имаху, плачуща горко воспиша к Богови слезами и молитвою своею».[555] В конце этого рассказа летописец записал, что «так сказаша нам самовидци, бывши там».[556]

К числу свидетельств «самовидцев», наверное, следует относить также те записи владимиро-суздальских летописцев, которые повествуют о поставлении в Киеве, в святой Софии, епископов Ростову и Владимиру, киевских митрополитов, о военных кампаниях с участием владимирских дружин.

Особенно характерными в этом отношении могут быть рассказы о взятии Киева союзниками Андрея Боголюбского в 1169 г. и Рюрика Ростиславича в 1203 г. В первом из них, помещенном в Лаврентьевской летописи под 1068 г., владимирского летописца выдает определенная идеологическая предвзятость. Летописец не радуется откровенно победе союзников и даже отмечает их грабежи и бесчинства в Киеве, но пытается найти этому оправдание. Он пишет, что «се же сдѣяся за грѣхы ихъ, паче же за митрополичью неправду, в то бо время запрѣтилъ бѣ Поликарпа игумена Печерского про Господскыѣ праздникы, не веля ему ѣсти масла и молока въ среды и в пятки, в Господскыѣ праздники».[557] Овладеть Киевом помог осаждавшим «Богъ и святая Богородица», а также «отня и дѣдня молитва». Оба выражения указывают на владимирского летописца.

Второй рассказ о взятии Киева в 1203 г. менее идеологически определенный. В нем даже присутствует выражение, которое можно отнести на счет киевского летописца: «То все стася над Киевом за грехи наша».[558] И все же владимиро-суздальская тенденция присутствует и здесь. Летописец говорит о том, что в Русской земле случилось зло, которого не было над Киевом от самого крещения: «И створися велико зло в Русстѣи земли, якого же зла не было от крещенья надъ Кыевомъ».[559] Создается впечатление, что летописец пытается своим живописанием разгрома Киева Рюриком Ростиславичем и его половецкими союзниками сгладить негативное впечатление от аналогичного его погрома 1169 г. Конечно, в рассказе краски сильно сгущены. Столь страшного разгрома, скорее всего, не было. Рюрик Ростиславич овладевал Киевом ведь не для грабежа, а чтобы вернуть себе великокняжеский стол. Зачем ему был сожженный и разграбленный Киев?