— Однажды это случится несомненно.

— Скоро? Королева молчала.

— Скоро? — повторил он громовым голосом. — Вы мне уже сказали это, так повторите здесь, иначе я подумаю, что вы замешаны в интриге, сговорились с королем Франции, чтобы заставить меня написать завещание.

— Я не знаю, я не понимаю, государь… вы не этого хотели.

— Чего же еще я могу хотеть, помимо правды? Мне нужна правда! И я требую ее от вас перед образом Богоматери, которая видит и слышит вас. Вы знаете, что меня ждет, от вас этого не скрыли, и я тоже хочу знать свою

судьбу, ибо должен исполнить тяжкий долг; мне вверены души людей, и я не хочу, чтобы после меня прекрасное католическое королевство стало добычей нечестивых еретиков, ваших французов. Скажите же мне, супруга моя, королева Испании, скажите мне, королю этой страны, сколько мне осталось жить, чтобы я успел подготовиться?

— Вы проживете годы, государь.

— Годы, нет; месяцы или недели, а может быть, и дни.

— Опасность не так уж и близка, клянусь вам.

— О! У меня есть еще время! — И он глубоко вздохнул. — Есть время привести в порядок дела в этом мире и подготовиться к жизни в мире ином. Я успею отвергнуть неправедные притязания и отстоять подлинные права… К тому же, если я пока не умру, сударыня, у нас могут быть дети. У меня появятся наследники, я хочу иметь детей, я ведь король и могу сделать все, что захочу.

— Успокойтесь, государь, успокойтесь, умоляю вас. Вам уже плохо. Вернитесь в свои покои. Поедем в Мадрид, там вы снова полностью займетесь делами и опять станете королем, а не монахом. Вы же не иеронимит, вы король.

Король все еще стоял на коленях, но его слабый разум блуждал далеко. Он уже не слушал и забыл о завещании и о боязни смерти, как еще прежде забыл о герцоге де Асторга. Теперь он думал только о ребенке, которого хотел получить немедленно, и это было упрямством безумца.

— Молитесь Пресвятой Деве, чтобы она послала вам сына, сударыня; просите у нее сына, она пошлет вам его; ведь Дева Мария мать, и вы, так же как она, имеете право стать матерью.

— О, почему мне и в самом деле не стать матерью, государь?

— Если у вас не будет детей, вы умрете, слышите? Бог обречет вас на смерть, а у меня будет другая жена, которую он подарит мне; у вас нет детей, потому что вы хотите отдать Испанию детям дофина, которого вы тоже любили, потому что ваша семья вам дороже, чем я. Но запомните мою клятву: никогда, никогда Людовик Четырнадцатый или его потомки не получат от меня корону моих предков.

Эта клятва, произнесенная звонким голосом, прогремела под сводами церкви так же оглушительно, как гром. Королева опустила голову от такой угрозы, а король, обессилевший от порыва, которому он поддался, прислонил голову к ее плечу и потерял .сознание.

Испуганная королева позвала на помощь. Но они были совсем одни; никто не шел за ними в часовню. Мария Луиза боялась оставить короля, чтобы позвать врача и слуг. Более получаса она просидела, держа на своих руках бледного короля без признаков жизни и дрожа при мысли, что он может умереть в любую минуту. Наконец какой-то монах пришел помолиться. Королева окликнула его, и вскоре слуги отнесли короля в постель.

Эта сцена со всей очевидностью показала королеве и ближайшему окружению Карла II, что на разум короля уже нельзя полагаться, ибо отныне он окончательно помутился. В лучшем случае можно было рассчитывать на минуты просветления, которые требовалось ловить, чтобы употребить их на благо Испании. Духовник короля, стоя у изголовья королевского ложа, поклялся, что не покинет монарха, день и ночь будет рядом с ним, чтобы не допустить дурных влияний на него и предотвратить их пагубные последствия.

Все ополчились против Франции, а следовательно, против королевы. Она снова оказалась в одиночестве. Лишь графиня Суасонская помогала ей сохранять мужество и терпение. Она уговаривала королеву отдать предпочтение притязаниям Австрии и, служа интересам этого государства, действовать с нею заодно, а тем самым, утверждала графиня, сохранить власть и счастье. Ничего коварнее этих советов, ничего возмутительнее этих слов и быть не могло. Обольстительные речи лились потоком из уст графини, а бедной королеве не на что было опереться, чтобы защитить себя.

— Какой смысл сопротивляться, — нашептывала г-жа де Суасон, — кто отблагодарит вас за это, ваше величество? Вы уже не француженка, вы отреклись от своей семьи ради новой родины. Так повелел вам Бог, и сам король, перед тем как вы расстались с ним в последний раз, настоятельно советовал вам поступить именно так. Людовик Четырнадцатый — самый неблагодарный из людей и монархов, разве он оценит ваше деяние? А его высочество дофин, у которого не хватило мужества отстоять свою любовь, осмелится ли он признать, что обязан вам королевством, и будет ли за это благодарен? Принцы еще дети! К тому же, кто знает, принесет ли счастье им и Франции испанская корона? Неужели они надеются беспрепятственно войти в Мадрид? И разве император потерпит такое ущемление своих интересов, не предприняв ничего для их защиты? Отсюда — войны, нужда, всякие несчастья. Ваше имя будет проклято, и, скорее всего, в обеих странах, поскольку вы окажетесь виновницей всех бед.

Мария Луиза выслушивала лживые доводы графини, но не соглашалась с ними, они еще не задевали ее чувствительных струн. Госпожа де Суасон все поняла и усилила натиск:

— Не допустите этого, постарайтесь внушить королю тот выбор, к которому он сам тяготеет. Не противоречьте ему, большего от вас не требуется. Не используйте минуты умственного просветления у короля для того, чтобы склонить его к союзу с вашим августейшим родственником и разрыву с лигой, которая создается против Франции. Тогда вы будете править как суверенная монархиня. Обеспечьте величие и свободу Испании, и вас здесь станут боготворить. Король уже не в состоянии быть супругом, и кто осудит вас, ваше величество, если вы найдете утешение от одиночества в благородной привязанности? В Испании немало мужчин, которыми могла бы гордиться любая страна, их преданность вам известна. Вы могли бы окружить себя такими людьми, и для вас потекли бы золотые безмятежные дни, наполненные радостями власти, славы и любви. Вам двадцать пять лет, вы красивы, любимы, но почему-то колеблетесь!

Уговоры графини, не умолкавшей ни на минуту, равнодушие семьи, печальная и горделивая сдержанность герцога де Асторга, а главное, ее собственное сердце, столь открыто заявлявшее о себе, подталкивали молодую женщину к тому, что в ее представлении о чести называлось предательством; но служить интересам Австрийского дома, этого извечного врага ее родных, возвысить соперника в ущерб Франции, позволить беспощадной державе поработить испанский народ и тем самым обречь его на новые тяжкие беды, бремя которых и без того велико, — нет, такого злодеяния, такого преступления она не совершит.

— Нет, — порой вслух говорила себе Мария Луиза, выйдя на ночную прогулку (только в эти редкие минуты, когда больной король не ночевал в ее спальне, она ощущала себя вполне свободной), — нет, я не стану клятвопреступницей и предательницей. Пусть произойдет то, что угодно Богу, Он повелитель. Де Асторга разлюбил бы меня, если бы я ради любви забыла свой долг.