– И, между прочим, вполне реально. Вы еще не поняли, почему вами так заинтересовались… и, между прочим, позволяли некоторые шалости, за которые кто-нибудь другой давно остался бы без головы? У вас есть задатки, друг мой. Знаете, каждый одаренный человек питает к чему-то склонности. Один – ювелир, другой – художник, третий – прирожденный банкир… Так и с вами обстоит. У вас есть некие качества и способности, которые при надлежащем развитии позволят вам продвинуться очень и очень далеко…

– Среди вас?

– Именно.

– Спасибо за честь, – сказал Пушкин иронически. – Но вынужден ваше предложение отклонить…

– Почему же?

Пушкин наклонился и посмотрел ему в глаза:

– Потому что мы оба прекрасно понимаем, что за фигура кроется за явлением, деликатно именуемым вами «силой»… Не правда ли?

Князь отвел взгляд, улыбнулся чуть натянуто:

– Да полноте! Неужели вы верите в то, что церковь вбивала в умы в период своего детства? Они попросту нисколечко не повзрослели, Александр. Науки и искусства давным-давно шагнули из детства в зрелость, а эти продолжают перепевать байки тысячелетней давности. Не в состоянии идти в ногу с прогрессом.

– Ну что же, – сказал Пушкин, – позвольте уж и мне, убогому, не гнаться за прогрессом очертя голову… Или вы намерены завлечь меня силой?

– Ну что вы, право! – воскликнул князь с видом нешуточной обиды. – Какое там принуждение… Простите старому цинику откровенные слова, но так уж устроено и заведено, что в некоторых случаях любое принуждение бессильно. Необходимо исключительно добровольное согласие…

– Другими словами, то, чего вы от меня никогда не дождетесь.

– Ну что же, – сказал князь. – Другой на моем месте пустился бы в долгие уговоры, мешая лесть с угрозами, расписывая выгоды и прельщая великолепным будущим… Что же, я повидал мир и людей. И могу определить, когда уговоры бесполезны. Жаль, конечно, жаль, вы и не представляете, чего себя лишаете…

– Зато я хорошо представляю, чего себя лишу, поддавшись на ваши уговоры. – Пушкин поднял голову, его глаза блеснули лукаво, озорно. – Ваше сиятельство, а что, если я вас попросту перекрещу? И прочитаю молитву? Конечно, это в данном случае может и не вязаться с правилами хорошего тона и поведением воспитанного гостя…

– Да сделайте одолжение… – скучным голосом сказал князь, кривя губы. – Вы меня разочаровали… Способнейший молодой человек с большими задатками – и вдруг скатывается к такому примитиву… Ну, валяйте, чертите крестное знамение… Может, у вас под сюртуком и бутыль святой воды припрятана? А то и осиновый кол? Не стесняйтесь, развлекайтесь, как вам угодно. Давайте вместе: да воскреснет Бог и расточатся враги его… Апаге, сатанас, апаге![5]– Он поднял руку и, весело гримасничая, изобразил в воздухе крестное знамение. – Ну, что же вы? Вы гость здесь, можете творить, что хотите…

Он не лицедействовал – Пушкин видел, что собеседник и в самом деле не боится ничего из того, что сам он полагал действенным средством против нечисти. И остался сидеть неподвижно, понурив голову.

Князь рассмеялся:

– Молодо-зелено… Любезный друг, не стану отрицать, есть… процедуры, которые нам способны причинить определенный вред. Но, говоря откровенно, они не имеют ничего общего с тем примитивом, который лезет вам в голову. А возможно, дело еще и в том, кто эти процедуры проводит. То, что получилось бы у какого-нибудь святого человека, не сработает в руках бабника, завзятого картежника, задиры и дуэлянта, который без зазрения совести наставляет рога законным мужьям, ставит на кон в игорном доме главы своих поэм, распивает шампанское с проститутками и швыряет бильярдными шарами в партнеров по игре, с которыми поссорился опять-таки по своей несдержанности… Любезный друг, поверьте, я нимало не стремлюсь вас оскорбить, перечисляя все эти ваши подвиги. Просто-напросто хочу объяснить, что в а с я не опасаюсь, можете крестить меня, пока не устанет рука…

– Спасибо за разъяснения, – сказал Пушкин.

– А то попробуйте, в самом деле? – радушно предложил князь. – У меня где-то Библия валяется, у вас на шее висит крестик, за осиновыми кольями пошлем лакея… В моем уединении живется скучно, и я был бы рад случайному развлечению…

Пушкин сердито молчал.

– Значит, решительно не хотите доставить удовольствие старику, гоняясь за мной с осиновым колом? Жаль, жаль… Ну, не смею неволить. Пожалуй, я и в самом деле дал промашку, не пригласив вашего пылкого и недалекого умом друга. Вот кто не заставил бы себя упрашивать, сходу взялся бы за дело…

Пушкин сказал холодно:

– Я полагаю, мы исчерпали темы, ради которых вы меня пригласили? Не позволите ли откланяться?

– Вы все-таки обиделись… – покачал головой князь. – Поверьте, я не имел намерения…

– Вздор, – сказал Пушкин. – Мне попросту не хочется терять с вами время. Предложения ваши меня не интересуют, а осыпать друг друга колкостями бессмысленно…

– Вы правы, – сказал князь уже серьезно. – Давайте-ка перейдем к делу. Вы ведь выслушали далеко не все мои предложения… Вам было сделано только одно, и вы от него отказались, а есть еще и другие…

– Того жe пошиба?

– Фи, как грубо… Давайте поговорим спокойно и рассудительно, как взрослые, разумные люди. Но сначала позвольте представить вам моего доброго друга, графиню Катарину де Белотти…

Сзади послушался шелест платья, и Пушкин резко обернулся – он не слышал, чтобы открывалась дверь, звучали шаги, но тем не менее женщина уже стояла в двух шагах от него, и он невольно поднялся, побуждаемый выучкой светского человека.

Графиня была ничуть не выше его, так что они смотрели друг другу прямо в глаза. Она выглядела не старше двадцати с небольшим и была обворожительна, как радуга на фоне расплывающейся серой хмари только что отгремевшей грозы: огромные синие глаза, уложенные в наимоднейшую прическу золотистые локоны, тонкое лицо, напоминавшее языческих богинь и библейских героинь с полотен Боттичелли, матовые покатые плечи, лебединая шея…

Сердце поэта оборвалось и упало куда-то, где не было ни дна, ни здравого рассудка.

Открыто глядя в глаза и улыбаясь, она требовательно протянула руку, и Пушкин, повинуясь тому же инстинкту учтивости, нагнулся к тонким пальчикам, унизанным кольцами с самоцветами поразительной величины, каких не постыдилась бы любая королевская сокровищница. Пальцы были теплые и пахли вербеной.

– Рада вас видеть, Александр.

Ее голос ни с чем нельзя было сравнить. Он был как мед. В нем можно было утонуть. Пушкин смятенно подумал, что именно так, должно быть, звучали голоса сирен.

Князь с едва уловимой иронией произнес за его спиной:

– Ну что же… Сдается мне, у вас нет ощущения, что вы держите в руке полуистлевшую кисть скелета? И прелестная Катарина ничуть не похожа на вставший из склепа труп…