Примите нас сегодня, в 3.00. Необходим новый план — План Действий.

Пятница, 27 июля

Встал на рассвете. Эффект опиумной настойки ослабевает, но, в отличие от Кейна, я не рискую увеличить дозу. Обыскал помещение в поисках трупов, ничего не нашел и сейчас сел за стол, чтобы записать, что мы имеем и что следует предпринять. Мне, как никогда, необходимы точность, четкость, определенность.

Таким образом:

Ада и Мэри отосланы и не грустят, благо Кейн платит им жалованье.

Генри остается на море. Послал ему телеграмму:

«Все в порядке, все спокойно. Работа у Харкера продвигается быстро…» и т. д.

Флоренс и Ноэль в безопасности в Дублине, где им придется пробыть еще некоторое время.

Послал Торнли настоятельную просьбу встретиться и поговорить, где и когда ему удобнее. В Лондоне? В Дублине?

…Теперь еще и позавтракал: немного яиц и рагу. Молю о том, чтобы все это удержалось в моем желудке и помогло отчитаться на бумаге о вчерашнем совещании со Сперанцей.

Итак.

К дому Уайльдов мы шли в тишине. Я прислушивался, но никакого зова не раздавалось, что Кейн воспринял с должным облегчением. (Вопрос. Только вот добрый на самом деле знак эта тишина или дурной? Нам это не известно.)

Свернув на Парк-стрит, мы увидели на тротуаре перед домом № 116 или где-то поблизости от него Уайльда, который на моих глазах повернулся и двинулся в противоположном от нас направлении. Поскольку на таком расстоянии его еще можно было окликнуть, я прибавил шагу, поднял руку и открыл было рот, но меня остановил Кейн.

— Тссс! — такой или похожий звук неожиданно издал мой спутник. — Уж не Уайльд ли это? Его ни с кем не спутаешь, он словно из вареной картошки слеплен.

Не слишком лестная характеристика, но что сказано, то сказано.

— А мне представлялось, — сказал я, — что его выдает зеленый бархатный костюм и кудрявые волосы.

— Кудряшки под стать кривым зубам, — фыркнул Кейн. — А костюм! Трудно вообразить что-либо более нелепое.

И это говорит человек, вырядившийся в нью-йоркский твид апельсинового цвета.

— Кейн, ну зачем так резко?

— Да затем, что мне неинтересно водить компанию со столичными содомитами вроде Уайльда, — задиристо выкрикнул он.

Вот как? Ну, это было уж слишком. На что я и указал ему самым строгим и назидательным тоном, наводившим на мысль о британском законодательстве:

— Осмелюсь ли я напомнить достопочтенному мистеру Томасу Генри Холлу Кейну, что ему самому некогда довелось быть столичным содомитом?

— Стокер, как ты смеешь? — вскинулся Кейн, в гневе сжав кулаки.

— Нет, Кейн, — возразил я. — Как ты смеешь порочить человека, которого совсем не знаешь, тем более сына той, кого я, нет, мы считаем своим другом?

— Ну, — принялся, запинаясь, оправдываться Кейн, — слухи ходят такие, что уши вянут.

— Ага, слухи! А ты не находишь, друг мой, что некие письма могут очень быстро заставить выглядеть правдивыми подобные слухи насчет тебя?

— Ладно, Брэм, хватит. Довольно об этом.

И действительно: каждый свое уже высказал. Я дал Кейну понять, что его слова жестоки, а он показал, что боится Уайльда. Ибо, осознанно или нет, он Уайльда боялся.

Так или иначе, к тому моменту мы уже упустили шанс повстречаться с Уайльдом, ибо он удалялся по улице весьма торопливо, но при этом читая вслух что-то, написанное на зажатых в руке листках бумаги, не иначе как наброски новой пьесы. Сперанца уже говорила мне, что Ас-кар теперь пробует силы в драматургии, и просила ознакомиться с результатами.[177]

Если Кейн сожалел о своем выпаде против Уайльда, то это чувство лишь усугубилось, когда, войдя в салон Сперанцы, мы обнаружили, что она буквально сияет после визита сына.

— Вы не встретили Ас-кара? Если нет, то, должно быть, разминулись всего на несколько минут, ведь он…

Я прервал ее, выразив по поводу того, что мы разминулись, крайнее огорчение.

— О да, — со вздохом сказала она, опускаясь в свое кресло. — Может быть, в другой раз. Хотя, конечно, бедолага Ас-кар смертельно занят — и тут, и там, и повсюду. Вам, мистер Кейн, Ас-кар просил передать свое уважение особо. Что я и делаю.

— Благодарю вас, Сперанца, — сказал Кейн. — Передайте ему привет от меня.

— Непременно. Непременно так и сделаю, — сказала Сперанца, с довольным видом похлопывая книгу, чуть ли не затерявшуюся на ее коленях среди оборок и глубоких складок ткани, в расцветке которой горошек соперничал с широкими, ослепительно яркими полосками.

(Вопрос. Не действую ли я в союзе с рыбой-ласточкой? Похоже, мои друзья не из тех, кто держит свет под спудом.)

Подойдя к Сперанце для поцелуя, я разглядел книгу — то была грамматика русского языка, — а также заметил вложенные между ее листами фунтовые банкноты — свидетельство того, что визит Оскара имел материальный характер, во всяком случае отчасти.

Сперанца стыдливо засунула купюры поглубже и пояснила:

— Я привыкла, пробуждаясь, ждать от мира новостей, но сейчас, когда два мира, не без вашего, джентльмены, участия, перепутались, предпочитаю, чтобы отвлечься, начинать день с каких-нибудь нелегких грамматических штудий. Например, ничто так не проясняет сознание, как номинатив предиката некоторых славянских глаголов.

— Всегда считал так же, — подхватил Кейн.

Однако, поскольку мы пришли сюда не для светской беседы, Сперанца не стала останавливаться на этой скользкой теме и перешла к делу.

— Что же до вашего нового плана, джентльмены, Плана Действий, как вы его представили… ну что ж, позвольте мне в этой связи высказаться. Да, наше наблюдение и выжидание оказались губительными для наших нервов, да еще и опасными для Лондона вообще, во всяком случае, для населяющих его домашних животных. Поэтому я тоже не удовлетворена старым планом и не буду удивлена, если обнаружится, что мы с вами легкомысленно подошли к этому вопросу.

— К одержимости, — сказал я.

— Вот именно, — подтвердила она. — Мы волей-неволей возвращаемся к понятию одержимости, а точнее, к разнице между одержимостью полной и неполной.