Мама шла впереди, одна. Папа, Ава и Роза отстали: они не торопились, разговаривали, бродили туда-сюда. Но мама пришла первой, по моим следам, сошла с тропы, забрела в травы и цветы, чтобы меня нагнать.

Но она двинулась не прямо ко мне. Мне этого хотелось, но нет. Она взяла чуть-чуть вбок. Нашла свой путь. Встала поодаль, глядя на закат. Ее глаза сияли солнечным пламенем. Завитки волос обрамляли лицо. И, когда его озарили лучи, оказалось, что лицо у нее из чистого золота.

Она смотрела вдаль, и я увидела, как она сделала вдох, глубокий вдох, а потом медленно выдохнула.

Потом повернула голову и посмотрела на меня, увидела, какими глазами я на нее смотрю. Между нами были только зелень, цветы и свет.

И она улыбнулась мне. Делясь радостью. Это была улыбка для меня одной. Улыбка, которой были сказаны все те прекрасные слова, которые говорят мамы своим дочерям. И я улыбнулась в ответ. И моей улыбкой были сказаны все самые важные слова, которые говорят дочери своим мамам.

А знаете… Наверно, я никогда в жизни не увижу ничего красивее, чем мамина улыбка, озаренная солнцем. У меня вся жизнь впереди, но я просто не верю, что когда-нибудь увижу что-то или кого-то еще красивее.

В тот миг я любила ее так сильно, что у меня перехватило дух. Я чуть не задохнулась от того, как сильно ее люблю. В тот миг все, что во мне было, это любовь к маме. Я ее любила. Любила. Любила.

Вот и все. Вот и все мое воспоминание.

Воспоминание, в котором нет ни единого слова.

Зачем ему слова?

Крышка коробки, заскрежетав, откинулась. Я не стала удерживать крышку, и она опустилась на траву, и коробка, стоящая передо мной, открылась.

Я заглянула внутрь.

По спине поползли мурашки.

Вот это да…

Все лежало на месте. Все лежало на своих местах. Все лежало так, как я запомнила.

Так, как мы положили.

Ворох бумажек вперемешку, видно только, что на бумажках детские каракули и рисунки восковыми мелками. Там же – несколько гладких камешков, которые мы тогда, наверно, считали чем-то особенным. И, боже мой, не зря мы так считали. Я взяла один камешек, подержала в руке, такой прохладный, такой круглый, и прикрыла глаза, и затаила дыхание: что-то подсказало мне, что его держала в руке Роза, стискивала этот камешек своими прелестными пальчиками.

Я положила камешек обратно в коробку – бережно, словно это не камешек, а хрупкое птичье гнездо, – взяла листок, лежавший сверху. Рисунок мелками, в который была вложена вся старательность четырехлетней девочки, неумелый и красивый. Я догадалась, что это портрет меня и Розы. Свои волосы она изобразила извилистыми перепутанными линиями – ни дать ни взять вареные спагетти, а мои – неровными короткими черточками. Мы улыбались широкими кривыми улыбками, а глаза у нас были круглые, как у привидений. Мы держались за руки.

Под рисунком было написано несколько строк, и я вспомнила, что нам сказала мама: «Напишите каждой из нас отдельно, за что вы ее любите».

Слова были Розины, но почерк – мамин. Роза была еще слишком мала, и она говорила маме, что написать, а мама записывала большими четкими буквами, чтобы Роза смотрела и мало-помалу запоминала буквы. Я провела пальцем по строчке, почувствовала под рукой восковой след мелка, нащупала слова: «Я люблю мою сестру Эллу, потому что она любит меня всегда и ни за что не разлюбляет». Я кивнула, в горле у меня стало горячо, глаза жгло. Я моргнула. – Да, – попробовала прошептать непослушным языком. – Да. Так и есть, Роза. Не разлюбляю ни за что.

Под этим листком лежали другие. Листки Авы, листки мамы, мои листки про них про всех – о каждой по отдельности. Мне было необязательно читать все это сейчас, необязательно было вчитываться в каждое слово. Я знала, что на это у меня еще будет время. Куча времени. Целая жизнь. И вообще у меня все плыло перед глазами: не очень-то почитаешь.

Мне хотелось просто пощупать бумагу. Прикоснуться ко всем вещам, к которым мы прикасались вместе. Увидеть контуры букв и вспомнить руки, выводившие эти буквы.

Я бережно перекладывала сокровища, отложив письма в сторонку. Нашла последнюю школьную фотографию Авы: высокие скулы, синие глаза, широкая улыбка – один уголок рта выше другого.

Забавно. Она всегда казалась такой умной, такой крутой, такой взрослой. Но теперь она выглядела… ох, она выглядела совсем маленькой. Просто девчонкой. Просто прелестной маленькой смешной девчонкой. И тут до меня дошло: мне двенадцать. Мне двенадцать лет. Аве, моей старшей сестре, было всего одиннадцать, когда тот грузовик занесло на повороте и он раздавил колесами целый мир.

Я переросла свою старшую сестру. Ей навеки одиннадцать. Но для меня она все равно навеки останется старшей сестрой.

У меня задрожали плечи.

А вот в уголке коробки маленький шелковый мешочек, перетянутый шнурком. Потянув за шнурок, я встряхнула мешочек, и на мою ладонь вывалился золотой завиток.

Локон Розы: золотой, блестящий, идеально круглый. Я провела пальцем по этому гладкому колечку. Мы не знали, останутся ли волосы Розы кудрявыми: у нас с Авой сначала волосы тоже кучерявились, а с возрастом распрямились. Нам всем было любопытно, останется ли Роза кудрявой. А теперь, значит, мы этого так и не узнаем. Я зажала локон в дрожащей руке, взглянула на него сквозь жгучие слезы, моргая. Волосы Розы навсегда останутся кудрявыми. Я убрала локон обратно в мешочек, аккуратно затянула шнурок, поднесла мешочек к губам.

– Койот, ау, – раздался из-за спины шепот. Голос папы. А я и не заметила, как он подошел.

Я вдохнула. Выдохнула.

– Не зови меня так, – сказала я. Но не ядовито – просто попросила. В моем голосе звучало «пожалуйста», которое я не произнесла. Я оглянулась через плечо. – Сейчас не надо. Сейчас я не Койот. Хорошо, папа?

Я понимала: ему хочется отвернуться. Понимала: он изранен и сломлен, ему больно, грустно и страшно. Понимала: ему хочется отвернуться, отойти в сторонку, дождаться, пока я снова стану Койот, а он – Родео, и мы снова отправимся в бесконечный путь, никогда не оглядываясь. Понимала: ему невыносимо смотреть на мою находку. Невыносимо смотреть на то, что мы потеряли.

Я понимала. Понимала, чего ему хочется.

Но вот в чем штука.

Он этого не захотел.

Папа кивнул, и кадык у него задвигался вверх-вниз – наверно, горло перехватило. Папа сделал шаг вперед, встал рядом со мной. А потом опустился рядом со мной на колени. А потом положил руку мне на плечи, и я почувствовала: да он же весь дрожит.

А потом он заглянул в коробку вместе со мной.

Вот какой у меня папа: он всегда рядом.

Не знаю, как долго мы с папой рассматривали то, что лежало в коробке. Знаю лишь, что мы рассмотрели много сокровищ, но не все. Знаю, что время от времени нас разбирал тихий смех – над уморительными рисунками и дурацкими штуковинами, которые мы туда положили. Но в основном нам было не до смеха. Если честно, в основном были слезы и почти все время – молчание.