На батальонном пункте боевого управления зазвонил полевой телефон. Ответивший на звонок Ламмердинг повернулся к нам и произнес лишь одно слово:

— Почта!

Долгожданное слово мгновенно разнеслось по всему батальону подобно молнии. Это была первая почта, полученная нами с конца сентября, и всего третья по счету с начала кампании почти пять месяцев назад.

Для того чтобы ускорить процесс, я спешно отправил на наше почтовое отделение Фишера на моем «Опеле», а все мы, в приподнятом настроении, немедленно стали готовиться к тому, чтобы отметить вечером это радостное событие небольшим праздничным застольем. В и без того громадных русских печах был разведен щедрый огонь, откуда ни возьмись возникли дополнительные пайки чая, а все мы, прямо как дети, дожидающиеся начала праздника, с нетерпением слонялись вокруг, пока почтовые служащие рассортировывали письма по ротам.

Увы, не каждое письмо принесло с собой радостные известия. Некоторые демонстрировали всем вокруг фотографии жен, детей, любимых девушек, другие же сидели, уставившись в одну точку и окаменев от свалившегося на них горя — для них в этот момент перестал существовать весь мир.

Среди последних был, например, Зеельбах, у которого во время воздушного налета на Дюссельдорф погибла вся семья: отец, мать и трое младших сестер. Они были похоронены уже два месяца назад, а узнал он об этом только сейчас. Длинное письмо, написанное им матери буквально накануне, не имело теперь своего адресата. Он порвал его. Деревянную лошадку, кораблик и забавную дергающуюся фигурку на ниточке, которые он столь старательно вырезал из дерева для своих маленьких сестренок, он раздал теперь своим товарищам. Фельдфебель Штеммер из 10-й роты, долгое время не имевший никаких известий от своей жены, получил теперь письмо от соседа, в котором тот подробно живописал поведение, а затем и исчезновение фрау Штеммер. Штеммер был ошеломлен и жаждал теперь только одного — оказаться в Германии, разыскать жену и убить того, другого. Однако все мы были далеко, за Волгой, и не имели возможности сделать хоть что-то, что могло бы повлиять на ход событий в Германии. Даже письма шли отсюда до дома неделями. Из-за ощущения собственного бессилия многие чувствовали себя очень подавленно.

От Марты было где-то тридцать с лишним писем. Все они были ею пронумерованы, и таким образом выяснилось, что в пути затерялось лишь четыре из них. Она отказалась от ангажемента в Венской Народной Опере и была снова в Дуйсбурге. Она делилась со мной своими планами по поводу празднования нашей помолвки: это должно было быть узкосемейным событием, всего с несколькими приглашенными друзьями, в доме моего брата в Крефельде. Все уже были заняты приготовлениями, делали запасы; Марта писала, что в наших погребах уже заготовлены и дожидаются своего часа шампанское, вина и ликеры из Франции, рейнвейн и мозельвейн. Главное, что у нее не было никаких сомнений по поводу даты нашей помолвки: самое позднее — в январе. Газетные вырезки, вложенные ею в письма, рисовали положение на фронтах в самых розовых тонах. Шеф германской прессы Дитрих предсказывал мирное и многообещающее Рождество; по его заверениям, кампания на востоке к тому времени завершится, поскольку уже сейчас она, со всей очевидностью, почти выиграна. Красная Армия потерпела смертельное поражение и больше никогда уже не воспрянет, а все, что останется сделать, — это лишь «полицейские зачистки». Пропаганда — коварное оружие; ее битва за умы может считаться уже выигранной, если у людей присутствует желание верить в нее. Даже мы — вопреки всему тому, что видели собственными глазами, — наполовину верили Дитриху в том, что война будет выиграна нами уже к Рождеству.

Настал подходящий момент для того, чтобы откупорить припасенную мной бутылку коньяка. Генрих принес ее мне, и я ненадолго оторвался от чтения писем для того, чтобы провозгласить тост за Марту.

— Боже всемилостивый! Посмотрите-ка на это! — воскликнул Нойхофф. — Этот хитрец тащил с собой бутылку коньяка всю дорогу от Франции до Москвы и только сейчас решил рассекретить ее!

— Просто это Марта только что разрешила ему открыть ее, герр майор, — вставил Ламмердинг.

— Где вы ее взяли? — с изумлением поинтересовался Беккер. — А еще интереснее, где вы ее все время прятали?

— Извините, но этого я вам сказать не могу. Врачебная тайна. Я связан клятвой Гиппократа.

Входная дверь вдруг с шумом распахнулась, и посыльный из 9-й роты взволнованно доложил:

— Русские только что захватили в плен унтер-офицера Бирманна, герр майор!

— Как это случилось?

— Он был в наряде на выносном наблюдательном посту, герр майор, и незадолго до того, как его должны были сменить там, на него неожиданно напали русские лазутчики и силой утащили в расположение своих частей.

— Откуда вам известно, что его утащили живьем?

— Солдаты в траншеях позади него услышали его вскрик, — объяснил посыльный, — и бросились ему на помощь, но когда оказались на месте, то обнаружили там лишь его винтовку и каску. А следы на снегу указывали на то, что, когда его тащили, он сопротивлялся. При этом не было произведено ни одного выстрела, герр майор.

— Благодарю вас, — хмуро кивнул Нойхофф.

Посыльный отдал честь и вышел.

— Ну, с этим теперь уже ничего не поделать… Русские постараются вытянуть все, что ему известно, о наших позициях, а затем, вероятно, расстреляют. Проклятие! Проклятие! Проклятие!

Повернувшись к Ламмердингу, он распорядился:

— Проследите за тем, чтобы все командиры рот были предупреждены. Наблюдателям на выносных постах: при малейших признаках проявления активности врагом немедленно возвращаться в траншеи и поднимать тревогу.

На том все в тот раз и закончилось. Бирманн — первый человек из нашего батальона, угодивший в плен к красным, — был затем вычеркнут из списков личного состава, Титжен отправил письмо о случившемся его родным, а четырнадцать нераспечатанных и непрочитанных писем, пришедших тогда с почтой, были отправлены обратно его молодой жене.

Больше мы никогда ничего о нем не слышали.

* * *

Пару дней спустя прибыло наше зимнее обмундирование… Каждой роте причиталось всего по четыре шинели с теплой меховой подкладкой и по четыре пары подбитых изнутри войлоком ботинок. Четыре «комплекта» зимнего обмундирования каждой роте! Шестнадцать шинелей и шестнадцать пар зимних ботинок на весь батальон численностью восемьсот человек! В довершение ко всему эта скудная поставка совпала с внезапным и резким похолоданием до минус двадцати двух градусов.

До нас стали доходить сведения о том, что вопрос об обеспечении зимним обмундированием частей, непосредственно наступающих на Москву, больше вообще не входит в общий план снабжения. Так, кое-что, да и то чисто случайно. В штабы корпусов и армий поступало все больше и больше рапортов с вполне разумной рекомендацией отложить наступление на Москву армией, имеющей лишь летнюю форму одежды, а вместо этого обратить большее внимание на подготовку зимних позиций. Некоторые из этих рапортов были отправлены штабом Группы армий «Центр» прямиком в ставку Гитлера, но оттуда на это так и не поступило ни одного ответа или хотя бы подтверждения получения этих рапортов. Звучал лишь один настойчивый приказ: «Атаковать!» И наши солдаты атаковали…