Много времени для того, чтобы прийти к выводу о диагнозе, мне не потребовалось: острая депрессия, хоть я пока еще и не определил, под какую именно категорию подпадает это депрессивное состояние. Несомненно было одно — человек был серьезно болен, болен психически.

— Не волнуйтесь, мой друг. Вы больны, и я помогу вам. Можете совершенно ни о чем не беспокоиться, — сказал я Шмидту. Он взглянул на меня глазами, полными ужаса и отчаяния, но не произнес ни слова. Я позвал охранников и направился к траншеям 10-й роты, чтобы поговорить с кем-нибудь из его друзей.

— Восемь последних дней, — рассказали мне они, — он ходил в каком-то странном меланхолическом состоянии, не проявляя практически никакого интереса ни к чему происходящему вокруг. Его как будто неожиданно подменили совершенно другим человеком, похожим на Шмидта только разве что внешне.

— А как у него было все это время с аппетитом? — поинтересовался я.

По их словам, он почти ничего не ел и просиживал целыми днями напролет один, апатично уставившись в пространство прямо перед собой.

Выбираясь из траншей, я столкнулся нос к носу с Больски.

— Чем обязаны чести столь лестного посещения, доктор? — язвительно осведомился он. — Не часто мы видим вас в наших траншеях.

— Я побеседовал со Шмидтом, а теперь наводил о нем кое-какие справки, — откровенно ответил я.

Лицо Больски мгновенно налилось кровью, а глаза сузились.

— Справки? Не хотите ли вы сказать мне, что пытаетесь признать этого человека невменяемым? Или что еще вы там намерены делать, а, доктор?! Надеюсь, ради вашего же блага, что ничего вредного.

Я ничего не ответил и попытался пройти мимо этого бесноватого, но он и не думал униматься, а, напротив, распалялся все больше и больше.

— Каждое слово в моем рапорте — чистейшая правда, и это подтверждается показаниями свидетелей! — надрывался он, стараясь привлечь всеобщее внимание. — Это случай прямого неповиновения и трусости перед лицом врага. Я настаиваю на этом! — бойко сыпал он явно затверженными заранее фразами. — Это мое и только мое дело, так что будьте любезны, герр ассистензарцт, не соваться куда вас не просят!

— Будьте добры предоставить мне самому решать, что я должен, а что не должен делать, герр лейтенант, — с трудом сдерживая себя, ответил я. — А вам я могу сказать прямо: этот человек болен и не предстанет перед трибуналом.

— Ну, это уже сверх всякой меры! — взорвался Больски. — Вы хотите сказать, что имеете наглость вмешиваться со своими сомнительными идеями и понятиями в вопросы, касающиеся моих полномочий и дисциплины во вверенном мне подразделении?! Этот человек должен предстать перед трибуналом!

— Если ваши полномочия направлены только на то, чтобы засадить этого человека на скамью подсудимых, — мне вас искренне жаль. А что касается лично меня — то смею вас заверить, что выполню свой врачебный долг, чего бы это мне ни стоило. И боюсь, что ваше мнение меня совершенно не интересует.

С этими словами я повернулся спиной к брызжущему слюной и готовому лопнуть недоумку Больски и направился прямиком к Нойхоффу для доклада по существу вопроса.

Больски уже опередил меня телефонным звонком и наябедничал, что я вмешиваюсь в дела его роты. Это лишь еще больше утвердило меня в моей решимости сделать все так, как я считал нужным. Увы, Нойхофф к тому времени, как того требовали правила, уже отправил рапорт Больски и предъявленные им Шмидту обвинения по инстанции в штаб полка. Он вовсе не был уверен в том, что именно ему делать дальше — в особенности после того, как я сообщил ему о поставленном мной диагнозе и о результатах проведенного мной личного дознания. Никакие уставы и своды правил не предусматривали подобного специфического случая, и Нойхофф оказался в затруднении.

— Так значит, вы требуете, доктор, чтобы унтер-офицер Шмидт был освобожден из-под ареста и доставлен к вам в лазарет для лечения и наблюдения?

— Именно так, герр майор.

— И вы сознаете при этом всю ответственность, которую взваливаете себе на плечи?

— Да, герр майор.

— Я, со своей стороны, уже ничего не могу со всем этим поделать — дело теперь находится на рассмотрении в штабе полка.

— Герр майор, вопрос ведь тут совсем не в том, готов я или не готов взять на себя подобную ответственность. Тут дело в моем врачебном долге, в профессиональной этике, в моей совести в конце концов, если уж на то пошло.

— Хорошо. Надеюсь, вы хорошо знаете, что делаете. Это несколько вне пределов моего понимания, так что я умываю руки.

— Герр майор, у Шмидта серьезное психическое заболевание. Это в своем роде практически то же самое, как если бы у кого-нибудь другого случилось воспаление легких или, скажем, сердечный приступ. В подобных случаях пациента отправляют в госпиталь, где ему оказывается особый уход, наблюдение, питание и так далее. И при этом вопрос о том, способен ли он выполнять свои служебные обязанности, до некоторых пор просто даже не рассматривается. Больной всецело переходит на попечение лечащего врача.

— Действуйте, как считаете нужным, доктор, — прервал мою тираду Нойхофф.

Мне было ясно, что он испытывает облегчение от того, что так или иначе, но отвечать ему за все это не придется.

Уже через десть минут Шмидт был пациентом моего лазарета. Я постарался устроить его как можно удобнее и строго проинструктировал весь свой персонал, чтобы они ни при каких обстоятельствах не позволяли ему выходить из помещения на улицу, а также чтобы они ни на минуту не оставляли его одного без присмотра. Вероятность самоубийства, рассудил я, могла быть слишком велика. Я дал Шмидту успокаивающее и уговорил его поспать. Позже — для того, чтобы помочь ему справиться с его страхами и растерянностью, — я назначил еще и опиум в постепенно повышающейся дозировке. В результате его состояние улучшилось, и уже на следующий день наблюдались периоды прояснения сознания, чередовавшиеся, однако, с состояниями глубокой подавленности и страха. Но мне уже было проще соединить воедино все составляющие общей картины заболевания.

Оказалось, что Шмидт всю жизнь страдал в течение длительных промежутков времени от перемежающихся маниакальных и депрессивных состояний. Один из постоянно преследовавших его в жизни страхов он обнаружил передо мной, когда сказал:

— Вы, конечно, знаете, герр ассистензарцт, что по закону мое состояние подпадает под параграф «Превентивные меры против наследственных заболеваний»?

Шмидт устало замолчал, а затем продолжил:

— И конечно, вы знаете, что если о моей болезни станет известно, то по закону я должен буду оказаться подверженным стерилизации. Но ведь я неплохой юрист, у меня есть собственное дело, есть жена и двое маленьких ребятишек. Стерилизация будет означать для меня полную, окончательную и непоправимую катастрофу, крушение всей моей жизни. О, если бы только моя жена была настолько предана мне, чтобы не бросить меня при этом! — воскликнул он в отчаянии.