акцента балдела, на другой канал (концерт Ротару, кстати, переключить могла запросто – песни ее не очень-то нравились, – нравилась она сама; итак, красота ее шла вторым планом, первым – его ум).

Почему пишу об этом десятилетия спустя, отложив все дела и новое интервью? Ах да, интервью, вот же… привет от Урмаса! Последнее время только и делаю, что спрашиваю кого-то, что он думает об этом или о том, не всегда испытывая к подопечному интерес – да, собственно, это вовсе не обязательно: профессионализм не предполагает круглосуточной искренности, есть работа «на автомате» – выход с открытым забралом нередко вредит журналисту. Тайна, дымка, вуаль: вот что делает банальные, на первый взгляд, вопросы теми самыми алмазами, которые благодаря огранке ответчика приобретают в итоге бриллиантовый блеск… Снова привет от Урмаса? А он говорил так: «Интервью напоминает игру в теннис – это нельзя постичь до конца. Красота игры в неповторимости ситуации. И если даже она повторяется, то с модификациями, в другом виде. Мяч винтом возвращается к твоей ракетке. Его траекторию меняет ветер. Точно также с интервью. Прелесть этой профессии в том, что никогда нельзя сказать, будто ты владеешь ею…». Но он-то владел – никому из тележурналистов в то время, да и в наше, пожалуй, подобное владение тайнами ремесла и не снилось. Впрочем, не в ремесле дело: простым ремесленником Урмас точно не был. «Рафаэль совтелевидения»? О майн готт, о май Отт!.. Это присказка, сказка впереди будет.

Да, если подойти к тебе с микроскопом, то ты показался бы не таким уж оригинальным. «Техника секса» в твоих интервью бесконечное множество раз повторялась: ты загонял жертву в угол, Нежный Потрошитель, и начинал тянуть жилы – деваться было некуда, приходилось отвечать. Ты мило уверял «пациента», будто он «не хорош», и «пациент» вроде бы соглашался, сдаваясь тембру твоего голоса, но потом неизбежно начинал защищаться, дабы доказать обратное и отстоять «честное имя». На этом контрасте ты и работал, великолепный циник, считавший, что все покупается и все продается: «Всему есть своя цена. Я прагматик». Со скромностью у тебя, патологично желавшего стать звездой, тоже были свои отношения: «Я не считаю, что скромность украшает человека. Я не знаю, кто распространяет эту коммунистическую чушь… это какая-то версия для бедных, искусственно культивирующая смиренность населения».

Ты носил элегантные костюмы, обожал бабочки и не боялся калькировать имидж ведущих скандинавского ТВ. «Это я, мое лицо, моя манера, – говорил ты. – Если вам нравится, буду счастлив. Если нет, ничего не случится». Твое One Man Show нравилось миллионам. Ты не стал телепешкой эстонского телевидения – ты, как и решил, уехал в Москву, и стал знаменитым на ЦТ благодаря своей передаче, которая, впрочем, под конец перестройки тебя порядком уже бесила – к тому моменту твое время, вероятно, вышло, это тебя раздражало. Но в 80-е ты совершил невозможное: стал телеидолом, напомнив «совкам» о простом праве быть собой.

Русские любят исповедоваться, говорил ты. Огромное количество интервью с медиаперсонами, где ты и «звезда» общаетесь сначала на равных, а затем ты ставишь «звезде» капкан, и сам же ее спасаешь… или не. Алиса Фрейндлих, Майя Плисецкая, Людмила Гурченко, Алла Пугачёва, Юрий Никулин, Анатолий Карпов, Михаил Горбачёв… Список огромен и ты, мозг, который сам себя съел, задавался в финале неизбежным вопросом: стоило ли так стараться ради того, чего так когда-то хотел. Ты придерживался расхожего мнения, что человек в первую половину жизни делает себе имя, а вторую живет за счет него: «Если бы в сорок лет я думал, что меня ждут новые манящие горизонты, это был бы самообман. У меня одна большая цель, ради которой я готов идти напролом: достойно прожить жизнь до конца». Тебе это удалось, несмотря на примитивные попытки чужаков влезть в тайники твоей анимы: «Человек живет только раз и должен получать кайф от того, что его доставляет. И если вопрос в том, с кем я сплю, то я сплю один и чувствую себя прекрасно», – ответил ты как-то любопытствующему двуногому, не забыв поблагодарить за вопрос. Ты профессионально скрывал свою жизнь, хотя и говорил, будто никогда нарочно не возводишь вокруг себя стену, чтобы казаться загадочным или давать повод для слухов. Ты жил, ты был полон своей передачей, ты не желал размениваться на что-то сугубо личное и подчеркивал: «Самое большое счастье для мужчины – это работа. Профессия, от которой он получает удовольствие… Я счастлив, потому что у меня была работа. Я никогда не испытывал отвращения к тому, что делал».

Разумеется, тебе пришлось идти на не всегда приятные компромиссы… все эти бесперебойные звонки «звёздам», уговоры и псевдокниксены однажды так достали, что ты решил: все равно, кто будет сидеть напротив – главное, чтобы этого «Напротив» доставили в студию без тебя. Точка. Твое отношение к работе тоже претерпело изменения: «Мое дело – взять интервью, а не торговаться, нравится мне этот человек или нет, интересен или нет. Мне платят за то, что я сделал интервью». Всё. И все же пресловутая личная жизнь Урмаса Отта не давала покоя многим: сегодня тебя, вероятно, назвали бы «гей-иконой», ну а тогда тебе приходилось говорить, что ты, не отмечающий свои дни рождения секс-символ эс-эс-э́рии, слишком привык к удобной жизни и не представляешь, как можно жить с кем-то, терпеть кого-то. Эта более чем понятная позиция вызывала у «совков» тотальное непонимание: они плодились и размножались, а ты… ты всегда был один, и тебе это нравилось, ты кайфовал – вот это-то «нравилось» и не могли взять в толк люди, созданные для бесперебойной репродукции. Последнее тебя не интересовало: на карту ставилось иное – то, что тебя держит. «Жизнью движут две основные силы: либо деньги – для меня это так, либо дело, которое действительно интересно». «Не имеет смысла считать мои деньги», – также говорил ты, одно время зарабатывающий две-три тысячи за концерт, – а вечерних выступлений могло быть несколько: средние зарплаты обычных людей колебались тогда от двухсот до пятисот рублей, почувствуйте разницу.

Еще в юности тебе хотелось прожить жизнь, не убиваясь на работе: так и вышло – ты не убивался: ты блистал. До любви ли тебе было? Да и что есть твоя любовь, как не воспоминание о далекой Мерике Клюкин, которая захватила твое воображение с первого взгляда, – воспоминание, которое, впрочем, не сделало тебя тотально несчастным?.. Или это всего лишь маска, Урмас? Наверное, у каждого в выдвижных ящичках памяти есть свои «мерике», и кто-то – в большей, а кто-то – в меньшей степени ассоциирует свое так называемое счастье с образом «священной