И во всех гостиных Каталонии дамы следили, как медленно появляется поляроидное изображение на снимке. Фотография изображала лично сеньора Энрике Чуспо Торреса, голого, хотя почему-то со свиным рылом, лежащим между ног помрежа Антонии Альварес. Его волосатая задница на высоте любовной амплитуды взмыла в воздух, и в щедро приоткрывшейся расщелине ошеломленные телезрительницы ясно увидели похожий на розовый грецкий орех геморрой…

— Это не так! — закричал Торрес, пока Сандерс вновь наводил на него поляроид. — Это неправда! Я ни о чем таком не думал! Уберите это!

— У вас исключительно богатая фантазия, — сказал Алекс Сандерс и достал из аппарата второй снимок, — и не менее богатый телекинетический дар. Превосходит почти все, что мы видели.

На фото был снова Торрес, на этот раз прильнувший к левому соску блондинки из первого ряда. У него были большие собачьи уши и обезьяний хвост.

— Ложь! — кричал он. — Я никогда бы… Диспетчер! Прервите немедленно эфир! Я сказал, выключайте! Гоните рекламу!

Но передача продолжалась, потому что камеры и все оборудование уже никому не подчинялись, они делали, что им захочется, вели себя то как дьяволы, то как ангелы… и в гостиных Каталонии те, кому посчастливилось включить в эти минуты телевизор, наблюдали в прямой трансляции самые невероятные сцены, разыгравшиеся в студии каталонского телевидения.

На экране появилась полубезумная физиономия Энрике Чуспо Торреса крупным планом, видно было, как по его черным от туши щекам ручьями течет пот, увлекая за собой коконы пудры… а его самая большая тайна, еще с того времени, когда он зачитывал прогноз погоды, его парик… парик вдруг обзавелся крыльями, как у летучей мыши, и, к ужасу хозяина, взмыл под потолок, обнажив плешивую голову. Мистер Сандерс и профессор Ван дер Вейден спокойно сидели на диване, положив ноги на столик. Жестом гипнотизера и волшебника Сандерс извлек из кармана изумрудную бутылочку и выпустил из нее нечто, что, судя по виду, не могло быть ничем иным, кроме как демоном — из тех, что фасуют по бутылкам. Полупрозрачная нечисть весело отплясала старинный регтайм, приняв, впрочем, меры предосторожности — кончик хвоста ни на секунду не покидал бутылочку. С потолка сыпались черные тюльпаны. Камеры парили в воздухе. Диапроектор без устали показывал события из частной жизни Энрике Чуспо Торреса; вот он в тайной любовной поездке в Швейцарии с помрежем Антонией Альварес, они занимаются любовью в бассейне, причем на нем шляпа. Вот в каком-то сомнительном ночном клубе в Кордобе известный, хотя и старающийся быть незаметным, член правительства сует ему в карман пачку стодолларовых ассигнаций, чтобы Торрес поддержал его в предвыборной кампании. Вот он голый и пьяный в клубе трансвеститов в Баррио Чино, а вот картина из его юности — обозлившись, что его не взяли в юношескую футбольную команду Барселоны, он удушил свою кошку. Из диспетчерской вырывались огонь и клубы дыма, включилась система спринклеров,[57]и в водяном тумане засияла миниатюрная радуга. Персонал студии разбежался кто куда, а зрители вдруг услышали голос жены Энрике, Урсулы: она позвонила на студию, назвала мужа хряком и козлом и официально объявила на всю Каталонию, что требует немедленного развода. Из прожекторов забили фонтаны шампанского, по полу прыгали неизвестно откуда взявшиеся тысячи золотых рыбок. Перепуганная публика во главе с опозоренной ни за что ни про что блондинкой ринулась к выходам, сопровождаемая демоническим хохотом и брызгами искр из штепсельных розеток. И во всем этом хаосе, рядом с ведущим программы Энрике Чуспо Торресом, подобно капитану тонущего корабля забравшимся на прожектор, словно это была последняя из оставшихся над водою мачт, рядом с Торресом, тщетно призывавшим запустить рекламный ролик… да, совсем недалеко от него, на студийном диванчике притулился Йозеф-Николай Дмитриевич Рубашов… он словно задремал, сжимая в руке свой древний контракт. Он являет собою образец старого, опустившегося, падшего духом человека. И нам его очень жаль. Мы страдаем вместе с ним, мы искренне желаем ему лучшей судьбы. Он так стар, его реакции замедлены, настолько ослаблено его обоняние, что только когда хаос и чертовщина достигли наивысшей своей точки, и мы решили окликнуть его голосом, знакомым ему с начала столетия, только тогда он понял, кто мы. Он поднялся с дивана и с безумным блеском в глазах, с руками, сложенными так, как будто он собирается кого-то задушить, двинулся по направлению к нам старческой, семенящей походкой.

Не то чтобы мы чего-то боялись, но мы решили, что вечер на этом можно закончить. И мы исчезли, растворились, а все телевизионные аппараты Каталонии все еще вздрагивали в непонятном полтергейсте, пока наконец на экране не появилась надпись — «Временный перерыв».

Он нас не видит, мы наблюдаем за ним, спрятавшись в мышиной норе или притворившись осколком зеленого стекла на полу (это-то как раз чистая правда) в подвале… в районе Норребру в Копенгагене. Бледный свет зимнего дня сочится через вентиляционные отверстия, образуя столбы, колонны, гордые осанистые капители, и пылинки, словно микроскопические акробаты в цирке, танцуют, подгоняемые щелчками невидимого шамберьера.[58]

Он сидит в углу, на рваном матрасе. На нем рваный плащ времен первой мировой войны. Брюки порваны, башмаки без подошв. Лицо покрыто пленкой грязи, подбородок на коленях… набрякшие веки прикрывают крошечные, как острие иглы, зрачки. Кругом очень тихо… он отдыхает, охваченный никому не видимым, направленным внутрь себя, экстазом. Каждый нерв, каждая клетка, все крошечные лимфатические сосуды и капилляры изнемогают от наслаждения. На стенах налеплены пожелтевшие рекламы городских пивоварен… краска отстала от влажной штукатурки и хлопьями лежит на подстилке, бывшей когда-то, по-видимому, красивым восточным ковром. Крыса (это не мы!), совершенно не смущаясь его присутствием, неторопливо трусит по направлению к куче старья в углу — там у нее гнездо, там ворочаются и попискивают новорожденные крысята — слепые, розовые, безволосые, под самой кожей — сеть кровеносных сосудов. Маленькие носики вынюхивают что-то в темноте.

Он не один. У татуированной графитти двери с выломанной доской… да, теперь мы ясно видим — у двери лежит еще кто-то. Мужчина? Женщина? Даже вблизи невозможно определить. Но человек… это точно, сомнений нет — это человек, хотя весит он на взгляд не больше тридцати кило. Позвонки и кости торчат из-под лохмотьев. Рядом — высохшие испражнения. На голове, там, где еще совсем недавно была пышная шевелюра, — белые проплешины. Ногти обкусаны до мяса… или это крыса, голодная крыса-мама обнаружила питательные выросты на человеческом теле, называемые пальцами?

На плече у него жгут. Кожа на локтевом сгибе исколота настолько, что образовала своего рода панцирь, чешуйка на чешуйке, словно у тропической ящерицы. На ногах — то же самое. И на животе, и в паху, и на шее… даже на белках глаз, куда входила игла… входила и выходила, словно человек этот хотел выпустить что-то из себя, изгнать острием иглы злого духа, или какую-то ядовитую жидкость; или просто-напросто проткнуть иглой воздушный пузырек своей жизни, проткнуть эту тонкую оболочку кожи, эту крепость площадью в два квадратных метра, в которой укрылись его дух и плоть… кожа, помнится, составляет пятую часть человеческого веса… крепость, заключающая в себе суть человеческого существа и придающая ему своеобразие с помощью незначительных деталей — цветовой гаммы, эпителия, меланина, меланоцитов, всего, что делает человека… вот именно, кем все это его делает?