— Кто такая Рита Коэн? — спросил он.

— Не знаю. А кто это?

— Девушка, приходившая ко мне от тебя. В шестьдесят восьмом. После того, как ты исчезла. Она приходила тогда ко мне на работу.

— Прийти к тебе от меня не мог никто; я никого не посылала.

— Невысокая девочка. С африканской прической. Бледненькая. Темноволосая. Я отдал ей твои балетные туфли, альбом Одри Хёпберн и дневник. Это она втянула тебя? Она сделала бомбу? Еще живя дома, ты все время разговаривала с кем-то по телефону, вела секретные переговоры. — Секретные переговоры, которые он тоже «уважал», как и плакат. Надо было разорвать эту картонку и выдернуть телефон из розетки, а ее запереть! — Это она была? Скажи правду.

— Я говорю только правду.

— Я дал ей десять тысяч долларов для тебя. Наличными. До тебя дошли эти деньги?

Ее смех прозвучал добродушно:

— Десять тысяч долларов? Пока нет, папа.

— Тогда ты должна мне ответить. Кто эта Рита Коэн, которая сообщила мне, где ты? Не Мелисса ли из Нью-Йорка?

— Ты нашел меня, потому что искал. Я и не думала, что ты не сумеешь найти меня. Ты должен был искать, поэтому и разыскал.

— Ты приехала в Ньюарк, чтобы облегчить мне поиски? Ты для этого приехала?

— Нет.

— Тогда зачем ты приехала? О чем ты думала? Ты думала о чем-нибудь? Ты знаешь, где мой офис. Ты знаешь, что он недалеко отсюда. Где логика, Мерри? Так близко, и…

— Подвернулась возможность приехать — и я приехала. Вот и все.

— Ах так? Случайность. Никакой логики. Совершенно никакой логики.

— Наш мир не то место, где я могу или желаю хоть как-то воздействовать на что бы то ни было. Я принципиально ни на кого и ни на что не оказываю никакого влияния. А что до случайности, то мы с тобой, папа…

— Ты принципиально не оказываешь никакого влияния? — взорвался он. — Так-таки и «никакого»? — Никогда еще ни один разговор не приводил его в такое бешенство. До абсурдности простодушная серьезность, с которой она без запинки произносила прописные истины, ее явное психическое нездоровье, откровенная убогость ее жилища и улицы, откровенная убогость всего, с чем он столкнулся, — все это страшно давило на него.

Ты на меня оказываешь влияние, — кричал он, — на меня! Ты мошек не убиваешь, а меня убиваешь! Ты вот сидишь и говоришь: «случайность», а это и есть «влияние», твоя слабость «воздействует» на меня, и еще как, черт побери! На меня, на твою мать, на деда, на бабушку, на всех, кто любит тебя. Тряпка на лице — чушь все это, полная и абсолютная чушь! А сама ты — никакая не слабая, ты очень даже сильная личность!

Бесполезно искать утешения, повторяя: это не взаправдашняя моя жизнь, это сон о моей жизни. Легче не станет. Не поможет ярость, выплеснутая на дочь, не поможет возмущение маленькой аферисткой, которую он поспешил принять за спасительницу. Ловкая, циничная мошенница, которая в два счета обвела его вокруг пальца. Выцыганила у него кучу всего за четыре десятиминутных визита. Какова наглость. Ничего святого. Нервы как веревки. И откуда только берутся такие дети?

Тут он вспомнил, что один такой ребенок «берется» из его собственного дома. А Рита Коэн — просто-напросто еще из чьего-то дома. Они выросли в таких же домах, как у него. Их взрастили такие же родители, как он. И девочек, целиком отдавшихся политике, воинственных и агрессивных, любящих «экшн» с оружием в руках не меньше мальчиков, — множество. В актах насилия, которые они совершают, и в их жажде самоусовершенствования есть какая-то пугающая, бездонная чистота. Они отрекаются от своих корней, а взамен, в качестве примеров для подражания, берут самых несгибаемых революционеров, самых беспощадных борцов за свои убеждения. Их организмы как будто безостановочно вырабатывают злое неприятие, которое толкает вперед стальную машину их идеализма. Их гнев взрывоопасен. Ради того, чтобы спихнуть историю с наезженной колеи, они сделают все, что только подскажет им их распаленное воображение. Над ними даже призыв в армию не висит; они сами — чтобы заниматься терроризмом во имя мира — свободно и смело вербуются в террористы, ибо уже превзошли науку калечить и убивать с помощью взрывчатки и умеют грабить, грозя жертве пистолетом. И ничто их не держит — ни страх, ни сомнения, ни внутренние противоречия: это девочки-боевики, нападающие из засады, безжалостные экстремистки, совершенно асоциальные личности. В газетах, в разделе «Разыскивается полицией», ему не раз попадались имена девушек, совершивших преступления на почве антивоенной деятельности: Бернадина, Патриция, Джудит, Кэтлин, Сьюзен, Линда…; он все представлял себе, что Мерри водит с ними знакомство и что все они связаны одной веревочкой. Его отец, сдуру посмотревший как-то по телевизору полицейский репортаж о поимке скрывавшихся в подполье «прогнозистов», среди которых были Марк Рудд, Кэтрин Буден и Джейн Алперт — еврейские юноши и девушки от двадцати до тридцати, с высшим образованием, из обеспеченных семей, насилием сопротивляющиеся злу войны, преданные делу революционного преобразования общества и полные решимости свергнуть правительство США, — ходил после этого и говорил: «Я помню время, когда еврейские дети сидели по домам и делали уроки. Что произошло? Что, черт возьми, случилось с нашими умненькими еврейскими детьми? Если родителям удается — тьфу-тьфу, не сглазить! — вырваться на время из-под гнета и перевести дух, так дети тут же бегут и сами себе находят какой-нибудь гнет. Не могут без этого. Раньше евреи бежали от притеснений, теперь они бегут от непритеснений. Раньше бежали от бедности, теперь бегут от богатства. Все шиворот-навыворот. Они не могут ненавидеть родителей, потому что те уж больно хорошо с ними обращаются, — так они ненавидят Америку». Однако Рита Коэн — особый случай: это порочная девка и обыкновенная воровка.

Но если она такая, тогда как объяснить ее письмо? Что, в самом деле, случилось с нашими умненькими еврейскими детьми? Они свихнулись. Что-то действует на них таким образом. Что-то настроило их против всего и вся. Что-то толкает их к катастрофе. Это не те умненькие еврейские дети, что упорно стремятся вырваться вперед, делая, что положено, лучше всех. Эти дети чувствуют себя в своей тарелке, только когда они лучше всех делают то, что не положено. Неверие, отрицание — то безумие, под знамена которого они оказались призваны.

И вот вам печальнейший результат: здесь, на полу, сидит еще одна религиозная фанатичка. Если не можешь заставить мир прогнуться под тебя, тогда прогибайся под него сам.

— Я люблю тебя, — объяснял он Мерри, — ты же знаешь, что я искал тебя. Ты моя плоть от плоти. Но я мог зря проискать тысячу лет: лицо ты прячешь, весишь сорок килограммов, живешь бог знает как. И никто бы тебя не нашел, такую, даже в этой округе. Где ты была? — закричал он. Возмущение отца, преданного своим ребенком, дошло в нем до предела, и он испугался, что оно взорвет черепную коробку, и его мозги вытекут, как у застреленного Кеннеди. — Где ты была? Отвечай!

Она рассказала ему, где была.

А он? Он слушал и спрашивал себя: если был какой-то критический момент в их жизни, перед тем, как она ступила на неверную дорогу, то где и когда? Отвечал: не было такого момента, ни в чем и никогда они не ущемляли Мерри за все те годы, пока она усыпляла их бдительность, прикидываясь домашним, послушным ребенком. Думал: все тщетно, все, что он в жизни делал, — пустое. Постижение основ, оттачивание мастерства, послушание; безраздельная сосредоточенность на главном в жизни, преданность важнейшим вещам; рациональное выстраивание системы, скрупулезное изучение любой — крупной, мелкой — проблемы; и никакого дрейфа по течению, никакой расслабленности или лени; неукоснительная обязательность, полная отдача сил и энергии в любой ситуации… Прямо Конституция США — этот список статей его веры. А все лишь суета сует. Рациональное выстраивание системы суеты — вот чем он занимался всю свою жизнь. Все, что ему удавалось держать в руках своим ответственным отношением, — это он сам.