у нас с лишком час, и тогда мы спрашиваем: а Мицкевич, где же он?

Его зовут. Он не отвечает. Мы возвращаемся в гостиную, – его там нет. Да нет же, он тут, в том самом уголке, где мы его оставили. Лампа потухла, – он этого не заметил; мы очень шумели и возились в двух шагах от него, – он ничего не слыхал и не спросил себя, зачем мы его оставили одного. Он даже не знал, что был один. Он слушал Шопена и... продолжал его слышать.

Со стороны всякого другого это походило бы на аффектацию, но скромный и кроткий великий поэт наивен, как ребенок, и видя, что я смеюсь, спрашивает, что со мной.

– Со мной-то ничего, но в первый же раз, как случится пожар в доме, где я буду вместе с вами, я начну с того, что отведу вас в безопасное место, потому что вы сгорите, как простая щепочка, не подозревая о том.

– Право? – говорит он. – Я и не знал. – И он уходит, так ни о чем и не сказав ни слова.

Шопен провожает Делакруа, который, спустившись в мир действительности, толкует с ним об его английском портном и точно не знает никакой иной на свете заботы, как получить очень теплый костюм, который, в то же время, не был бы тяжелым»...

Маленький домашний пожар, о котором говорится в приведенном отрывке, был, по-видимому, поводом или предлогом, который судьба нарочно послала Луи де-Ломени, чтобы помочь ему познакомиться с великой писательницей. По крайней мере, вот что он рассказывает в своей книге «Ничтожный человек о великих современниках» как раз под этим, 1841 г., в своем эпизоде «Жорж Санд».

Почему-то, вследствие ли ошибки адреса или по недосмотру прислуги, в руки де-Ломени попала записка Жорж Санд, приглашавшей какого-то печника прийти к ней по делу. Ломени решил воспользоваться этой ошибкой и разыграть роль «печных дел мастера», чтобы только проникнуть в святилище.

Мы уже привели выше те строчки, где он рассказывает, как его провели через сад к маленькому павильону, как он позвонил у маленькой двери этого маленького флигелька, ему открыли, заставили подняться по совсем малюсенькой лестнице, и он очутился в маленькой передней, похожей на самые обыкновенные передние, как у всех.

«Тут меня спросили мое имя. С минуту я колеблюсь, но вскоре, призвав на помощь весь мой фанатизм биографа, я храбро совершаю мое преступление, украв имя у честного печника, который, весьма вероятно, вовсе и не подозревал о такой конкуренции. Меня просят подождать. Право, я лучшего и не желаю, потому что я себе умел внушить свою роль, но я был не прочь повторить ее немного перед представлением.

Однако, ожидание продолжалось довольно бесконечно, мой первоначальный пыл мало-помалу проходил, а та импровизированная роль, в которой я до сих пор обратил внимание лишь на выгоды, начинала являться мне во всех своих неудобствах. Я смотрел на прелестную кудрявую девочку, пробегавшую мимо меня взад и вперед, и от ее пытливого взгляда мне становилось очень не по себе. Это была m-lle Соланж, хорошенькая дочка знаменитой писательницы. Кроме того, каким ни был я ничтожным человеком, мне казалось, что я слышу за дверьми голос артиста, очень мне знакомый, и я говорил себе, что если мой подлог откроется, я буду, наверное, очень жалок. В конце же концов перспектива вычистить каминную трубу казалась мне довольно неприятной, ввиду моей неопытности. С другой стороны, было бы стыдом отступить, достигнув того, что я достиг.

В этой тревоге я вдруг решился обратиться к дуэнье, открывшей мне двери. Я подумал, что это, верно, та самая достойная Урсула из «Писем Путешественника», которая принимает Швейцарию за Мартинику. Эта мысль придала мне немного смелости. Я рассказал ей об ошибке, которая заставила меня отважиться на этот визит, и прибавил медовым голосом, что я просто любитель всего странного, и что в качестве такового был бы не прочь взглянуть на ее госпожу, и что если она соблаговолит помочь мне в этом, то я поднесу ей полное собрание моих сочинений. Это предложение, по-видимому, очень ей польстило. Она мне с приятностью улыбнулась, таинственно скользнула в святилище, делая мне знак, говоривший: «Подождите», и я, дрожащий, стал ожидать пришествия великой, ужасной Лелии, поручая свою душу всем святым и мысленно произнося, вместо заклинания, пламенный дифирамб одного красноречивого профессора: «Вот идет она, истая жрица, истая добыча Божья. Почва затряслась под быстрой ногой Лелии», и т. д.[288] Я действительно услышал, как шумно затряслись стулья, громкое восклицание жрицы по поводу бестолковости ее прислуги достигло моих ушей – и я закрыл глаза в приступе ужаса.

Когда я их открыл, я увидел перед собой женщину маленького роста, приятной полноты и вовсе не дантовскую. На той был капот, весьма похожий на халат, какой ношу и я, простой смертный. Прекрасные волосы, еще совершенно черные, что бы там ни говорили злые языки, были разделены над широким и гладким, как зеркало, лбом и свободно падали ей на щеки à la Рафаэль. На шее была небрежно повязана шелковая косынка. Во взгляде ее, который многие живописцы упорно делают преувеличенно смелым, было, напротив того, выражение меланхолической нежности. Тембр ее голоса был мягок и немного тускл. Рот ее был в особенности чрезвычайно милый, а вся ее поза поразительно характерна по своей простоте, благородству и спокойствию. По широте висков, по сильному развитию лба, Галль угадал бы гения. В откровенном выражении глаз, в округлости лицевых линий, в тонкости, но и усталости черт лица Лафатер прочел бы, мне кажется, печальное прошлое, немного суровое настоящее, чрезвычайную склонность к энтузиазму, а следственно, и к разочарованию... Лафатер мог бы прочитать еще и много другого, но уж, конечно, не заметил бы ни уверток, ни лукавства, ни ненависти, потому что их не было и следа на этом печальном и в то же время ясном лице. Лелия моего воображения исчезала перед действительной, и перед глазами моими было просто-напросто доброе, кроткое, грустное, умное и прекрасное лицо.

Продолжая мои наблюдения, я с удовольствием заметил, что великая печальница еще не вполне отказалась от человеческих сует, ибо я увидел, что под висячими рукавами капота, около кисти тонкой и белой руки блестели два маленьких золотых браслета удивительной работы. Это женское украшение, очень привлекательное, успокоило меня насчет мрачного тона и полемико-философской экзальтации некоторых из последних трудов Жорж Санд. Одна из рассматриваемых мною рук прятала маленькую сигарку, –