— Вы не презираете меня? — воскликнула она радостно.

— Я вас жалею.

— И не питаете ко мне ненависти?

— Я слишком часто вспоминаю нашу первую встречу.

— Тогда бежим вместе! — Арманда бросилась ему на шею.

Крестник Арамиса, ошарашенный, резко освободился из ее объятий.

— Отправиться с вами! Силы небесные!.. Как можно мне это предлагать…

— Да-да, едемте вместе!.. Не теряя ни минуты!

— Следовать за вами! Бросить жену!.. Черт возьми! Да вы с ума сошли!

— Но я люблю вас! — воскликнула она в отчаянии.

— Знаю… Вы мне уже говорили… И, наверное, сами в это верите, — мягко ответил барон.

— А вы, вы не верите?

— Положим, верю… Но я полюбил другую… Люблю и буду любить ее всегда.

— Но она, — процедила Арманда сквозь зубы, — не любит, как я. Не любит настолько, чтобы ради вас совершить преступление.

Она снова приблизилась к нему и, умоляюще глядя в его добрые глаза, горячо заговорила:

— Да, признаюсь, я готова была убить… Голова моя полна зловещих планов, как эта комната — смертельных ядов… Но капля нежности может превратить демона в ангела… Элион, ты сотворен не из грязи и желчи, как мы, все остальные; ты великодушный, добрый, мужественный. Будь же и милосердным! Немного любви — прошу как милостыни!.. О, я стану достойна тебя, я откажусь от преступлений, я избегу правосудия, Господь пощадит меня!.. Хочешь, для тебя я преступлю клятву, откажусь от мести, забуду мать и ее палача. Примири меня с Небом, прошу тебя!

Она плакала, и на этот раз слезы ее были искренними. Элион отвернулся, чтобы не видеть их, и молчал, как Эней, неумолимый перед стонами Дидоны.

— Ты согласен, скажи, ты согласен? — твердила она.

— Это невозможно, — ответил барон.

Наконец Арманда совладала с собой.

— Подумайте! — холодно произнесла она. Столько угрозы послышалось в этом слове, что крестник Арамиса, приняв вызов, почувствовал необходимость дать отпор.

— Подумайте тоже, — сказал он сурово, — люди господина де ла Рейни вот-вот будут здесь, и вас выведут из этого дома, чтобы препроводить в Шатле и отдать под трибунал, а затем…

— Затем на Гревской площади, без сомнения, вы с женой посмотрите, как я буду держаться перед эшафотом… — И бросила яростно: — О, если бы эта Вивиана могла меня ненавидеть так, как я ее!

— Вивиана ничего не имеет против вас, мадам, — произнес господин де Жюссак твердо и в то же время нежно. — Это она послала меня сюда, чтобы вырвать заблудшее создание из когтей рока… Мне ведь все известно про букет…

Элион вызывал восхищение своим спокойствием, силой и красотой.

— Вивиана вас простила, — отчетливо произнес он.

Женщина бросилась вперед, пригнув голову, как будто ее хлестнули по лицу.

— Жалость!.. Я вызываю у нее жалость, у этой женщины!.. Черт меня возьми! Дальше уже некуда!

Арманда металась по комнате, как хищник в клетке, она скрежетала зубами и царапала себе ладони. Она задыхалась от ненависти и гнева. Подойдя к столу, Арманда жадно схватила недопитый стакан оранжада и осушила его одним глотком.

Вдруг снаружи послышался шум. Барон подбежал к окну, боясь, что это стрелки де ла Рейни.

Когда барон обернулся, он увидел, что женщина держится за стол, чтобы не упасть. Тревожный взгляд ее замер. Она прислушивалась, но отнюдь не к происходящему за стенами дома, а к тому, что вершилось в ней самой. Вдруг резкая боль пронзила ей сердце. Арманда зашаталась, на висках и щеках ее выступил холодный пот, волосы стали дыбом…

Стакан выскользнул из непослушных пальцев и разбился.

— Ко мне, Зоппи! — позвала она.

Маленький человечек просунул в дверь свою лисью морду. Сморщенный, жалкий, дрожа всем телом, он остановился на пороге комнаты, и Арманде не составило труда разгадать причину его нерешительности и страха.

— Сюда!.. Быстро!.. Ко мне, — подзывала она его, как собаку.

Итальянец приблизился согнувшись.

Хозяйка схватила его за запястье и крепко сжала.

— Зоппи, сколько господин дю Мэн заплатил тебе за то, чтобы избавиться от меня?

Гомункулус опрокинулся навзничь:

— Мадам, мадам, клянусь…

Она посмотрела в его глаза.

— Предательство написано у тебя на лице, — сказала она, тяжело дыша и, указала на графин: — Ты положил туда яд.

— Мадам, уверяю вас…

— Не клянись, не лги. Признайся. У меня мало времени. Признайся, или я заставлю тебя выпить то, что осталось.

Злой негодяй согнулся в три погибели.

— Мадам, о мадам, признаюсь…

Элион схватил его за горло.

— Несчастный, я уничтожу тебя! — закричал он.

Молодая женщина протянула руку:

— Нет!.. Оставьте его, оставьте, прошу вас!

Кожа Арманды покрылась красными пятнами так же, как было с герцогиней Бургундской. Глубокие борозды исказили прекрасные черты ее лица, шея раздулась. Несчастная испытывала страшные муки: Господь мстил за принцессу.

— Оставьте этого человека, — повторила Арманда де Сент-Круа сдавленным голосом. — Когда он подчинялся, мне, он ничего не знал… Живая, я никогда не отказалась бы от возмездия. Смерть освобождает меня от него… — И, собравшись с силами, сквозь приступы боли она проговорила: — Я наказана за поражение и наслаждаюсь им, как наслаждалась бы победой… Пускай не удалось отомстить королю, но утешусь тем, что своей смертью выражу ему презрение…

Зрачки несчастной остекленели, лицо осунулось, щеки ввалились внутрь, на губах выступила пена, волосы поседели. Она скорчилась в муках.

— О, ад уже начинается на земле!.. — прохрипела она и с усилием повернулась к забившемуся в угол Зоппи: — Эй, слабоумный, ты что же, не мог меня убить поласковее?..

Элион стоял, прижавшись к стене, с ужасом наблюдая за этой страшной сценой казни. Вдруг заскрипели ступени лестницы.

— Стрелки! — вскричал крестник Арамиса.

— Поздно… — едва слышно пробормотала дочь де Бренвилье.

Господин де ла Рейни вместе с жандармами ворвался в комнату. В этот момент Арманда де Сент-Круа издала последний вздох.

На следующий день господин д’Аламеда, Элион и Вивиана отправились в Мадрид.

…Вернемся в первые дни сентября 1715 года в особняк господина д’Аламеды на улице Сан-Херонимо, где читатель уже побывал в начале рассказа.

Старинные часы в деревянном корпусе искусной работы, с тяжелым скрипучим маятником, пробили восемь. Уже стемнело, спальня Арамиса освещалась по испанскому обычаю горящими углями, тлевшими в большом медном тазу.