Надежда потрепала Ульку за розовое, обгоревшее на солнце ухо.

— Ой, больно!

— А ему не больно?

Улька надула губы:

— Пусть не думает, если Клим, то на нем сошелся клин.

— Опять поссорились?

В начале весны, когда сеяли кукурузу, не хватило вдруг зерна. Клим Гаевой схватился тогда за голову.

— Как же так? Все было рассчитано по норме. Скажут: пропил.

Улька хихикнула и притихла. Все помнили, какими правдами и неправдами доставал посевное зерно председатель колхоза Архип Бескоровайный. Закрома пусты, фашисты все вымели начисто, увезли даже семена.

— А ну-ка, сватаные-пересватаные, признавайтесь, кто воровал?! — закричала вдруг Оришка. — Посмотрите друг другу в глаза! Понемногу таскали, пока не растаскали, да?

— Ищите, у кого кур много! — робко подсказала Улька.

— При чем здесь куры?

— А вот пойду и посмотрю, чем кормите. Не святым же духом? Верно, Клим?

Поднялся шум.

— Стойте! — крикнула Надежда. — Кулаками будем правды доискиваться, что ли? Может, сеяли гуще, чем положено, разве под маркер выдержишь норму? Соберем по початку, по два в складчину и досеем.

— А он у тебя есть, скажи, есть? — затараторила Мария Карпуха. — Может, от казахов привезла?

— Ох и жадюга же ты, Маруська!.. Тьфу! — ругнулась в сердцах Кылына. — Сколько знаю тебя, все такая — никак человеком не станешь. Я и за Надежду внесу, чтоб у тебя язык отсох!

Когда возвращались в село, Гаевой догнал Надежду.

— Спасибо, выручили. И вообще... Испугался я, даже стыдно... Жаль, что я в самом деле не пьющий...

Бригадир закашлялся, в его синих глазах мелькнуло что-то далекое, строгое.

— Под Ростовом меня... Когда второй раз брали. Теперь не то что пить, разговаривать трудно.

— А ты покороче!.. Я понятливая. — Надежда приветливо улыбнулась. — Сколько тебе годков, Климентий?

— Двадцать восемь. А что?

— Двадцать восемь, а оброс на полста. Не парень, а репей колючий. И Ульяну зря обижаешь.

Гаевой провел рукою по щекам, смутился:

— Скажете тоже. Это она меня... Как не куснет, а все вроде бы голодная.

На другой день Клим вышел на работу в новой рубахе, старательно выбритый, и все вдруг сделали открытие, что он молод еще и даже красив, а сизый рубец на шее не такой и страшный, чтобы прятать его под бородой. Только на Ульку эта перемена подействовала как-то странно. Она начала сторониться бригадира, делала вид, что не замечает его присутствия. Вот и сейчас не вышла из куреня, хотя хорошо знала, что Гаевой приехал ради нее.

Женщины дремали, подложив под головы натруженные руки. Улька что-то нашептывала на ушко Кате. Сквозь щели в курене тянулись вниз золотые нити.

«Сама липла к нему, а теперь в кусты, — с непривычным раздражением думала Надежда об Ульке, растирая меж пальцев лепестки васильков. — Нет, от судьбы не убежишь... Только мне и удалось... «Сколько лет нам с тобою, Надя?» — «По семнадцать». И боль в глазах, и такие желанные жесткие губы. Ох, Андрей, почему рассудок и чувства так часто не находят общего языка?»...

Снова застучали копыта, послышалось фырканье лошади. К куреню приближались чьи-то шаги. Улька встрепенулась:

— Спим, Катя, слышишь? Мы давно спим.

Должно быть, думала, что приехал Клим. Но вместо Клима голову в курень просунул Архип Бескоровайный. Прищурился, вглядываясь в сумрак, кашлянул.

— Дремлете, матриархи?

— Сало завязываем, Архип Семенович, — за всех ответила Надежда. — Как здоровье?

— Посвистываю.

Бескоровайный снял соломенную шляпу, утерся подолом рубахи, как полотенцем.

— Ох, и хорошо здесь у вас! Зимой тепла вдосталь, летом — прохлады. Гаевой не приходил?

— К подсолнухам подался, — сказала Улька.

— А ты откуда знаешь? — подморгнул ей председатель колхоза. — Эй, сонное царство, слушайте новости! В МТС трактора прибыли — раз, — начал он загибать пальцы, — водокачка заработала — два, мыла на редиску выменял — три. Живем, а?

— Ой, Коровайчик! — вмиг подскочив, вскрикнула Оришка. — А про мыло ты не бре?

— Божиться не стану, потому как с иконами не в ладах с детства. А вот управитесь с кукурузой до воскресенья — по куску мыла получите. В виде премии.

— Смотри, меня не забудь.

— Тебя забудешь...

Бескоровайный весь сиял, радуясь удачному разговору, под конец закашлялся от радости. Его одутловатое лицо с синими морщинистыми мешками под глазами засветилось доброй улыбкой. Надежда знала: у него больное сердце, врачи запретили работать, но он махнул на все рукой и сказал, что согласен умереть где угодно, лишь бы не на печи. Мотался на бедарке по бригадам, никогда не повышал голоса, а на провинившегося смотрел ясным взглядом апостола, и этого его взгляда все боялись больше, чем крика. Когда сердце жарким комком обжигало грудь, Архип Семенович гнал коня к лесополосе, подальше от людских глаз, и отлеживался в лебеде, сцепив зубы, постанывая, как раненый медведь в берлоге.

— Свежие газеты привез, — сказал Бескоровайный. — Оно, знаете, очень даже любопытное дело — газетку почитать. Мир велик, и в нем всякое творится...

Он пошел к бедарке. Конь встретил его веселым ржанием.

— Кремень.

— Это кто кремень — дядя Архип? — усмехнулась Катя. — Да тетка Горпина плачет от этого кремня. В хате настоящий зверинец: еж, галка, заяц, даже безглазый крот — где он только его и откопал... И все калеки.

— Чудной! — прыснула Улька.

— Душа жалостливая.

— Себя пожалел бы, — подала голос Оришка.

О газетах забыли.

...Вечером снова приехал Клим Гаевой, пружинисто соскочил на землю, бросил повод на гриву буланой.

— Баштан на славу, — сказал он, лишь бы что-то сказать. — А вот подсолнухи бедноваты.

На Ульку будто и не смотрел, однако видел каждый ее шаг. А она мурлыкала себе под нос какую-то песенку, радуясь в душе, что это из-за нее бригадир дал такой крюк. От бахчи к селу была прямая дорога.

«Ну, чисто тебе дети», — подумала Надежда. Она сунула