Спать я легла совершенно счастливой! Вот чудеса!

Зря я надеялся. Ничего не получалось. Ни-че-го!

Я тупо смотрел на экран, и в голову не приходило ни одной умной мысли.

Я резко вставал, отшвыривал стул и громко хлопал дверью.

Абсолютная уверенность, что на даче все получится, оказалась всего лишь иллюзией. Наверное, так чувствует себя импотент – сколько ни бейся, а толку чуть. Я и был импотентом – только душевным, моральным.

Я бродил по улицам поселка – пустым и ровным, бездушным и безжизненным, таким одинаковым, как близнецы, – с одинаковыми заборами, гаражами и даже домами. И мне становилось не по себе. Я выходил за территорию поселка и шел вдоль леса, потом вдоль старой грунтовой дороги, мимо оставшихся деревенек, ждущих своего смертного часа – вот-вот снесут, не помилуют. Землица-то здесь дорогая!

Я присаживался на скамейки или лежащие бревна, курил, смотрел перед собой или разглядывал окрестности. Но меня не отпускало. Все та же мутная, давящая тоска заполняла мою душу и не давала свободно дышать. Правильно говорится – тоска смертная.

Шаркая ногами, как древний старик, я обреченно поплелся домой. Но и дома не отпускало. Мне не хотелось есть – я равнодушно что-то жевал, не чувствуя вкуса и запаха. Мне не хотелось выпивать, смотреть телевизор, слушать музыку. Мне не хотелось читать. Я забросил мобильный, не думая о том, что будет звонить Галка. На меня напало, как дикий волк, вцепившийся в холку, такое пустое равнодушие, что мне стало на все наплевать.

И становилось еще тоскливее, когда я думал о скором приезде жены. О господи! Она будет требовать показать текст, начнет звонить моему редактору и шушукаться с ней: «Ах, Лариса, Ларисочка! Я не знаю, что с ним! Нет, конечно, бывало! И проходило, вы правы! И все-таки он просто пугает меня. Какой-то чужой, молчаливый, отстраненный, холодный. Знаете, он даже не обрадовался моему приезду, вы представляете? Пройдет? Ну надеюсь. Как это – не волноваться? Что вы такое говорите, моя дорогая? Ему через два месяца сдавать рукопись, а вы говорите! Да там конь не валялся! Оставить в покое? О чем вы? А вы? Как вы это все объясните? У вас же тоже обязательства, Лара! А у нас, между прочим, путевки! Да, путевки – в Италию. Безумно дорогие, между прочим! Нет, я просто не понимаю, что нам с вами делать! Может быть, вы попробуете, а? Может, это подействует? Я просто в полной растерянности, просто в шоке!»

Бедная Лариса, конечно, растеряется. Она много мучилась со мной – я часто не успевал к сроку, морочил голову, ныл и канючил. Замечательная моя Лариса! Умная, тонкая, чуткая. Мне с ней сказочно повезло. А вот ей со мной – не уверен. Я здорово подведу ее, если не сдам книгу в срок. У них тоже план, ей влетит. Я не хочу ее подводить, но как ей объяснить? Как объяснить всем, включая мою жену, что в этом нет моей вины, что я очень стараюсь, но не выходит. Меня страшно мучает, гнетет и грызет. Мне стыдно и горестно. И еще мне очень страшно. Вдруг это всё? И больше никогда у меня ничего не получится? Но и сделать я ничего не могу. Мне просто не пишется. У меня не выходит. А если выходит – то плохо, отвратительно.

Мне стыдно плохо писать. Я знаю, что умею писать по-другому!

Главный цензор для себя – я сам, при всем уважении к моей прекрасной Ларисе, к моей драгоценной супруге и к моим любимым читателям.

А вечером я напился. Господи, сколько лет я не пил! Нет, выпивал, конечно, но не напивался. Галка всегда строго контролировала меня, памятуя о моих былых подвигах.

А после третьего стакана коньяка почувствовал такую небывалую легкость, что тут же испугался самого себя: а вдруг? Да нет, вряд ли! Скоро, совсем скоро подъедет моя строгая женушка и возьмет меня в ежовые рукавицы и скрутит. Она это умеет.

Я валялся на диване и слушал Высоцкого:

Я плакал, но мне было так хорошо! В какой-то момент мне даже показалось, что вот сейчас, сейчас я открою ноутбук, и – смогу! Но тут же испугался разочарования и мысль эту прогнал. Нет, не буду уничтожать свое короткое, зыбкое счастье. Меня отпустило. Пусть ненадолго, но я мог дышать.