надо кирпичи таскать! – сказал теперь уже мне Батурин.

– Я буду таскать кирпичи, – пообещала я.

Гриша Батурин был бригадир обстоятельный, «с принципами», как он говорил о себе. Хитроватый такой мужичок, с тонким бабьим голосом, быстрый и добрый. У него никто не скандалил. Хлеб выдавали без надувательства. Бригада его работала непосредственно на территории строительства завода, в так называемой зоне оцепления, поскольку конвой здесь не стоял над душой, а действительно оцеплял огромную площадь, на которой одновременно трудилось множество бригад. В бригаде работали мужчины и несколько женщин. Неожиданно я очутилась среди пусть усечённых, но всё-таки человеческих норм.

Значит, и вправду изменить «программу судьбы» возможно, только до конца испив ту пресловутую «чашу». И ни каплей меньше.

То, что мне необходим какой-то род внутренней «перемонтировки» по отношению к окружающему, я понимала отлично. Но с момента следствия я чувствовала себя чем-то затвердевшим, что не росло, не зрело и не развивалось. Для возрождения нужен был другой воздух, чуть солнца, «живая вода». Движение могло родиться лишь в результате каких-то «тайных свершений» – или не возникнуть вообще.

Заветный «пятачок» в Беловодске, как и в Джангиджире, тоже был. Возвращаясь с работы, все выглядывали, не стоит ли кто из родственников и близких с буханкой хлеба. Надежды многих оправдывались. С исступлённой настойчивостью я еженощно видела во сне Барбару Ионовну с желанным хлебом. После того как я услышала во Фрунзе крик: «Та-ма-ра!» – ожидание её приезда стало idee fixe, сущим идиотизмом. Позже она дважды прислала мне перевод на десять рублей; на том дело и кончилось.

Хотя Беловодский лагерь, не в пример Джангиджирскому, располагался близко от железной дороги, хлеб сюда доставляли тоже с перебоями. Настали дни, когда его перестали подвозить. Здешний начальник не кричал по селектору, что выпустит из зоны голодных людей. И на работу нас гоняли, как прежде. После трёхдневного голодания утром, задолго до подъёма, в бараке поднялся непривычный шум: шёпот, беготня. Друг другу все передавали:

– Хлеб не дают, на работу не выйдем! Никто сегодня на работу не пойдёт!

Несколько смельчаков стали заколачивать изнутри двери барака. Откуда взялись гвозди и молоток при ежедневных обысках, понять было невозможно. Дверь заколачивали наглухо, со знанием дела.

– Все теперь заодно! Понятно? Ясно? – спрашивали организаторы.

Я впервые почувствовала, как и во мне заговорили какие-то силы, хоть и еле живые. Значит, в бараке есть люди, которых я не угадала раньше? Даже если это блатные – пусть! Они сумели возмутиться, пробуют противостоять! Фактически это была забастовка. Казалось, все задышали в едином ритме. Притих даже блатной закуток на перинах. Лежавшие под слюдяным окошечком докладывали:

– Мужчины вышли… построились… глядят в сторону нашего барака… ждут нашего выхода… переглядываются… что-то поняли…

Напряжение стало душить, когда зашептали:

– Ну, всё! Идут нарядчик и надзиратель!

В дверь начали стучать. Она не поддавалась. С той стороны догадались, что она заколочена.

– Открывайте! Худо будет! Кому сказано? Открывайте сейчас же! – приказывали оттуда.

– Пока не дадите хлеба, не откроем! – выкрикнули из барака. – Без хлеба на работу не пойдём!

С наблюдательного пункта сообщали:

– Ушли обратно, в мужскую зону… А мужчин уже повели на работу…

И затем:

– Опять идут к нам… у них лом, топоры…

Дверь начали ломать. Она затрещала… и разлетелась под топорами в щепки. В барак вошло начальство в полном составе, испытывая каждого не терпящим неповиновения взглядом.

– Кто зачинщик? Выходи!

Нетрудно представить, что последовало затем.

Во всех случаях дороги вели в третий отдел к оперуполномоченному. Сначала нарядчик вызвал одну партию людей, человек шесть, затем – другую. После двух вызовов в барак пришли надзиратели и забрали в изолятор тех, кто непосредственно заколачивал дверь.

– У-у, продажные шкуры, дешёвки, – бросали предавшим те, кого уводили.

Забастовочный дух, посетивший тогда барак, преобразил многое, мобилизовал и сильных, и слабых, дал иллюзию готовности к отпору. Но то, что пару часов назад создавало единство, было размозжено кнутом и страхом. Когда пристыженные, злые и голодные мужчины вернулись с работы, в мужской зоне начали шуметь, раздались крики, а вскоре последовали предупредительные выстрелы с вышек. Только к ночи всё успокоилось.

Хлеб на следующий день привезли, но я уже не могла стоять на ногах.

* * *

Лазарет, в который меня поместили, был набит до отказа. На плотно придвинутых друг к другу топчанах лежали отощавшие люди с бело-жёлто-зелёными лицами. Мужчины и женщины вместе. Лазаретный барак был тоже врыт в землю. Полагаться стоило только на сон и отдых от работы. Больничный паёк и отсутствие лекарств поправке не способствовали. Было холодно. Тонкое серое одеяло, которое я натянула до подбородка, тепла не давало.

Против меня лежала худенькая «шалашовочка», вначале укравшая у меня кофту, а потом спасшая от избиения. Это она крикнула тогда: «Да вон она, передача!» Всё хотелось спросить её: «Почему ты так сделала?» Но знала: она огрызнётся. Пожалеть для неё было проще, чем объяснить почему.

Шёл март. И именно в этот весенний месяц вдруг ударили злые морозы. На четвёртый день моего пребывания в лазарете, уже поздней ночью, в Беловодск привели этап. Для столь свирепых холодов экипировка заключённых оказалась чистейшей фикцией. Одного за другим в лазаретное подземелье вносили людей с обмороженными руками, ногами и лицами. Многие были без сознания. Лицо одного из ожидавших помощи показалось мне знакомым, но я не сразу поняла, что это джангиджирский технорук Портнов. Он был так слаб, что не открывал глаз. Что за эти три месяца могло с ним произойти? Почему он попал в этап?

В тот момент я хотела одного-единственного: иметь кусок хлеба и кружку сладкого чая, чтобы помочь ему. Бессилие нищего – отвратительно! Старый узбек, которого положили возле меня, без конца просил: «Пить! Пить!» Сосед слева – тоже. Раз-другой я, пересилив себя, поднималась, вливала в рот стонущим по глотку воды. Но просили отовсюду. Проснулась я неожиданно, вдруг. По одну и другую сторону от меня лежали уже мертвецы. За ними пришли с носилками не сразу. Уносили и возвращались опять: шесть… семь… девять… В тяжёлом сне метался Портнов.

Впечатления ночи потрясли. Я сидела на краю топчана, мучительно силясь принять какое-то решение. Оставаться в этом погребе было невмоготу; от мысли, что придётся выходить на работу в такую стужу, внутри всё сводило. Помощи ждать было неоткуда. Значит, вопреки всему, собрав остатки сил, надо было превзойти себя – попытаться выйти на рекордный паёк. Тогда, получив восемьсот граммов хлеба, я пятьсот граммов возьму себе, а триста принесу Портнову. Нет, шестьсот – себе, а двести пятьдесят – Портнову… То ли это был бред,