— Пошли, — сказал мастер Ганс и с грохотом захлопнул люк в яму. — Клещи, должно быть, уже докрасна раскалились.

Стражник тихонько потянул жердь, и Непомук потерял равновесие. Он едва не упал на шипы, но выровнялся и зашагал за остальными, точно вол в упряжке. Его потащили по длинному темному коридору, из-за дверей, мимо которых они проходили, доносились стоны и плач. Один раз Непомуку даже показалось, что через решетку высунулась искалеченная рука с тремя пальцами.

Мастер Ганс шагал рядом с узником, глядя перед собой. Он напевал старую и известную пехотную песню, знакомую Непомуку по прошлой жизни.

— Прежде, на войне, я был профосом, — прохрипел монах, едва волоча ноги. — Сам немало дезертиров повесил и как-то раз одну ведьму. Старую сумасшедшую женщину, я так и не поверил, что она колдунья… — Он с надеждой повернул голову к палачу. — Взгляни на меня! Ты и в самом деле думаешь, что я ведьмак?

Мастер Ганс пожал мускулистыми плечами:

— Какая разница, что я думаю? Главное, что высокие господа верят. И я буду пытать тебя до тех пор, пока ты сам в это не поверишь.

Между тем они спускались уже по витой каменной лестнице, и Непомук увидел в окно холмы и леса близ Вайльхайма, зеленые буки и дубы покачивались на летнем ветерке. Тюрьма с очистной башней к западу от городской стены. Слева взору монаха открылись Альпы. День был прекрасный и ветреный, из тех, что дают ощущение возможности объять необъятное. Окно осталось позади, и лестница повела дальше, в глубь крепости.

— Я родом из ройтлингских палачей, — снова заговорил Непомук. — Семья Фолькмар. Так что не исключено, что у нас в жилах течет одна кровь.

Он попытался ухмыльнуться, но с шипастым кольцом на шее это оказалось задачей непосильной.

— Все-таки мы, палачи безродные, все в нескольких поколениях родством повязаны. Верно, добрый родственник?

Мастер Ганс в этот раз даже не посмотрел на него. Он просто остановился и схватил Непомука за причинное место, да так, что монах заскулил и скорчился. Голос палача шелестом разнесся вдоль каменных стен.

— Послушай, палач, можешь тут реветь да вопить, можешь доказывать мне, что ты невиновен… да хоть проклинай меня, — прошипел Ганс. — Но Господа ради, прекрати мне мед по рылу размазывать. Мне без разницы, со мной ты родством связан или с метлой какой-нибудь. Мне нужно семью кормить, и я коплю деньги. Крейцер за крейцером, геллер за геллером, чтобы однажды купить гражданские права. Так что не жди от меня сочувствия.

Мастер Ганс выпустил Непомука и знаком велел стражникам двигаться дальше. Аптекарь и разогнуться не успел, а палач уже загибал задумчиво пальцы.

— За пытку твою я заработаю гульдена три, — подсчитывал он. — За костер получу десять. А если прежде кишки тебе выну, то совет мне еще что-нибудь подкинет. Кровь твоя, пальцы и глаза тоже уйдут за хорошую цену. Я смелю их в порошок, который защищает от любых видов колдовства, и люди неплохо за него заплатят. — По его лицу скользнуло даже некое подобие улыбки. — Ты для меня золотая жила, колдун, понимаешь? — прошептал он. — Мне такие раз в несколько лет попадаются, так что заткнись и пошевеливайся. И прекрати уже навязываться мне в друзья, родственник!

Палач сплюнул на пол, после чего отворил тяжелую, усиленную толстыми поперечинами дверь в конце лестницы и перешагнул порог.

— Бо́льшая часть из всего этого тебе должна быть знакома, — сказал он безжалостно. — Как удачно выпало, что пришлось пытать собрата по ремеслу… Не придется объяснять все тысячу раз.

Непомук огляделся, и его затрясло. Он стыдливо почувствовал, как по ногам побежала теплая струйка.

Они вошли в камеру пыток.

Суббота 19 июня 1666 года от Рождества Христова, утро, в Андексе

Погруженный в раздумья, Симон плелся из монастыря к лазарету. Он не замечал ни пения птиц на деревьях, ни благочестивых песен паломников. Даже неурядицы с Магдаленой отошли на второй план. Все его мысли занимал больной сын Вартенберга.

Симон не сомневался, что если в ближайшее время ничего не придумает, то карьера его в скором времени закончится где-нибудь на монастырской стене.

Он все утро провел у кровати юного Виттельсбаха, но лихорадка так и не отступила. Хуже того, как и у прочих пациентов, лекарь обнаружил на груди мальчика красные точки, столь подробно описанные в книге Джироламо Фракасторо. Симон уже выяснил, что смертность от тифа среди детей была особенно высокой, а потому и собственные шансы его на жизнь резко сокращались. Во всяком случае, непохоже, чтобы граф Вартенберг впустую угрожал повесить заезжего лекаря. Для уверенности Симон оставил у кровати больного Шреефогля. Советнику следовало немедленно сообщить лекарю, если состояние мальчика ухудшится.

При этом графский сын был не единственной его проблемой. Проталкиваясь по переулкам среди многочисленных паломников, лекарь снова вспомнил обиженную жену. После вчерашней их ссоры в лазарете Магдалена замкнулась в себе, с Симоном говорила лишь по необходимости и все свое внимание посвящала детям. И как она не могла понять, что у него просто не оставалось другого выбора!

Неожиданный шум отвлек Симона от мрачных раздумий. Со стороны госпиталя доносились крики. Лекарь прибавил шагу и вскоре заметил перед входом группу причитающих монахов. Они тащили большой сверток, и Симон не сразу понял, что это безжизненное тело. Человек тот был, судя по всему, мертв или тяжело ранен, и бенедиктинцы внесли его в лазарет, точно забитую свинью. Перед дверьми постепенно выросла толпа, и каждый старался взглянуть на происходящее.

— С дороги! — крикнул Симон, властно расталкивая зевак. — Я здешний лекарь, дайте уже пройти!

Толпа неохотно расступилась и пропустила лекаря. Симон тут же захлопнул дверь и заложил ее тяжелым засовом. Снаружи донеслись яростные крики и стук.

— Это что, новая жертва голема? — раздался напуганный голос. — Верно, это дело рук голема!

— Я видела его раны! — взвизгнула женщина. — Клянусь вам, они не из нашего мира!

— Прошу вас, разойдитесь! — Симон попытался успокоить людей через дверь. — Как только мы выясним подробности, то сразу же вам сообщим. Здесь больные люди, вы же не хотите заразиться от них?

Этот последний аргумент, похоже, подействовал на зевак. Они еще немного покричали, после чего толпа ворчливо разошлась.

Симон поспешил к раненому. Монахи положили его на первую попавшуюся койку, и больные в ужасе уставились на нового пациента. Когда лекарь взглянул наконец на мужчину и узнал его под слоем грязи и крови, то невольно вздрогнул.

Это был не кто иной, как наставник Лаврентий.

Симон с первого взгляда понял, что монах долго не протянет. Брат Лаврентий едва дышал, лицо у него осунулось, как у умирающего. Однако хуже всего были раны, покрывавшие все тело наставника. Ряса во многих местах прогорела, и под ней виднелись черные корки, бывшие некогда кожей и плотью. Симон сразу понял, где уже видел подобные ожоги, — на теле юного Виталиса, обсыпанного адским порошком фосфором.