Такой кандидат и был необходим патрицианской знати для того, чтобы уравновесить влияние Теренция. Но патрициям пришлось столкнуться с отчаянным сопротивлением своего, такого удобного для них кандидата. Павел не сомневался в том, что возвращение в политику навлечет на него новые бедствия. В конце концов, патриции Эмилия Павла уломали, и он дал свое согласие, в душе убежденный в том, что подписал себе смертный приговор.

В результате Римскую республику возглавили два враждующих между собой консула. Войско опять увеличили, однако точные цифры неизвестны. В любом случае пополнение составили новобранцы — мобилизационный резерв Рима тех лет нам не известен, но после всех военных катастроф он вряд ли был значительным.

Боги также приняли активное участие в событиях и разразились новой порцией зловещих знамений. Процитируем богобоязненного Ливия:

«И в Риме на Авентине, и в Ариции в одно и то же время шел каменный дождь, в Сабинской области на статуях выступила кровь, в Цере кровь появилась в водах горячего источника — это особенно устрашало, потому что не раз повторялось, в Крытом проулке, ведущем к Марсову полю, молнией убило несколько человек».

Были вновь раскрыты Сивиллины книги, и по указаниям, вычитанным в них, совершены соответствующие жертвоприношения. Немедля явились благоприятные знаки, первым из которых стало прибытие в порт Остию кораблей от царя Гиерона. Посланников от Гиерона представили Сенату, перед которым они произнесли приличествующие и трогательные речи, рассказав о том, как опечален их царь несчастиями Рима — гораздо, гораздо больше, нежели своими собственными! В знак своих добрых чувств он присылает любезным квиритам увесистую статую Победы из чистого золота. Статуя была принята Сенатом как доброе предзнаменование. Помимо статуи, сиракузский владыка отправил продовольствие, а также некоторое количество пращников и лучников.

Перед выступлением из Рима оба новых консула произнесли по речи. Теренций обвинял аристократию в том, что она «пригласила» Ганнибала в Италию и теперь не желает стряхнуть его с шеи римского народа. Эмилий Павел же рассуждал о том, что действовать следует с осторожностью и т. д. и в финале прибавил: «Да будет все благополучно; если же случится какая беда, то я предпочту погибнуть от вражеских дротиков, а не от ярости голосующих граждан».

Плутарх изображает Эмилия Павла последовательным учеником и сторонником Фабия Максима. Теренций же, пишет Плутарх в «Сравнительных жизнеописаниях» (биография Фабия), ведя шапкозакидательскую пропаганду, «набрал такое огромное войско, какого у римлян никогда еще не бывало»: в строй готовились стать восемьдесят восемь тысяч человек, и это не внушало Фабию и всем здравомыслящим римлянам ничего, кроме страха. Они были убеждены, что государству не оправиться от потери, если оно разом лишится стольких бойцов.

(Заметка на полях: неясно, были эти восемьдесят тысяч совокупностью ранее мобилизованных и новобранцев или только новобранцами. Последнее маловероятно, человеческий ресурс небезграничен).

Вот почему Фабий, обращаясь к товарищу Теренция по должности, Эмилию Павлу, призывал его обуздать безумие коллеги и внушал, что бороться за отечество ему предстоит не столько с Ганнибалом, сколько с Теренцием; оба, говорил он, спешат со сражением, один — не зная силы противника, другой — зная собственную слабость.

«Право же, Павел, — закончил Фабий, — я заслуживаю большего доверия, чем Теренций, во всем, что касается Ганнибала, и я, не колеблясь, утверждаю, что если в этом году никто не потревожит его битвой, он либо погибнет, оставаясь в Италии, либо бежит без оглядки. Ведь даже теперь, когда он, казалось бы, победитель и владыка, никто из наших врагов к нему не примкнул, а из тех сил, какие он привел с собою, едва ли цела и третья часть».

На это, как сообщают, Павел отвечал так:

«Когда я думаю только о себе, Фабий, то для меня вражеские копья лучше нового суда сограждан. Но коль скоро таковы нужды государства, я предпочту, руководя войском, услышать похвалу от тебя, нежели от всех прочих, навязывающих мне противоположные решения»...

Судя по этим разговорам, Павел на полном серьезе считал себя человеком, обреченным на заклание, и шел на войну как на бойню. Ему, потомку древнейшего патрицианского рода, ничего другого не оставалось, как принести себя в жертву на алтарь Отечества. А Теренций расхаживал по Риму, окруженный разгоряченной толпой, которой, по слову историка, определенно «не хватало достоинства».

Наконец весь этот цирк закончился, и консулы с армией выступили из города. Когда они прибыли в лагерь, то постарались смешать старые войска с новыми.

Лагерей на самом деле было два: новый, он находился ближе к расположению карфагенской армии; и старый, по размерам превосходивший первый. Там находились лучшие римские солдаты из числа «обстрелянных».

Консулы прошлого года разделились: старичок Марк Атилий вернулся домой[95], а Сервилий стал начальником нового, меньшего лагеря[96].

Консулы командовали войском поочередно — таково было предложение Теренция, и Павел безропотно его принял.

Ганнибал уже точно знал, в какой день лучше производить нападение: атаковать нужно в период «правления» Теренция. Карфагенянина как нельзя больше обрадовало появление в римской армии такого командующего. У пунийцев заканчивалось продовольствие, и обстановка в их лагере грозила стать катастрофической. А тут такой подарок судьбы!

Когда карфагеняне отправились грабить окрестности — то, что еще можно было ограбить в местности, очищенной почти под корень, — на фуражиров напали римские солдаты. Произошла стычка, в которой пунийцы потерпели поражение. Римляне бросились догонять убегающего противника, и тут Павел остановил их. Он опасался засады.

Теренций устроил грандиозный скандал; ему чудилось, что прямо сейчас можно было покончить с войной в последней, решающей битве.

Ганнибал не огорчился из-за потерь, которые понесли в этот день карфагеняне, напротив, он рад был тому, что дело сдвинулось с мертвой точки. Он знал, что среди консулов согласья нет и что Теренция легко подбить на безумную выходку, надо лишь его раздразнить. Пусть думает, что действительно в состоянии завершить войну «малой кровью, могучим ударом». Ведь и в самом деле римские солдаты прогнали фуражиров и даже убили довольно большое их количество. Так почему бы не попробовать развить «успех»? Ганнибал был уверен, что сумеет воспользоваться самоуверенностью консула.

На следующий день, когда власть от сдержанного Эмилия Павла опять перешла к раздражительному Теренцию, Ганнибал со своими людьми оставил лагерь, поднялся в горы и спрятал там солдат: с одной стороны пехотинцев, с другой — конницу. Уходили налегке, брали с собой только оружие. Обоз перевели через долину, находившуюся между этими горами, и там оставили. Пусть римляне сочтут, что карфагеняне устрашились и бежали, побросав все свое имущество. Ничто так не разрушает дисциплину, как