И наконец, знакомым почерком отца выведены следующие слова: «Не хочу, чтобы Ава винила себя».

Почему? За что?

Мама уехала, потому что ей нужно было лечение, которое не могли дать тут. Как это связано со мной?

Я вновь просматриваю письма и вижу строчку, которую до этого пропустила. В одном из предыдущих писем мама говорит, что ее сестра жалеет, что так со мной и не встретилась. «Так и не» – значит, хотела?

Наверное, мы должны были ехать с мамой. В Швецию.

Но почему не поехали?

Разрозненные кусочки вдруг складывают в картину. Перед отъездом мамы я получила стипендию. Меня приняли в одну из лучших школ для девушек в Лондоне.

Они оба так мной гордились. Но я помню, что отреагировали они странно. Я была уверена, что по какой-то причине мне не позволят там учиться.

И тут я вспомнила. Я сказала, что умру, если не попаду туда. Правда? Я была ребенком – одиннадцать лет. И сейчас, когда я понимаю, как больна была мама тогда, меня начинает тошнить.

Безумие. Правда же? Я качаю головой. Мы не поехали с мамой, потому что мне предложили стипендию. Папа всегда убеждал меня хорошо учиться и добиться успеха, но все равно это кажется безумным.

Я внимательно перечитала все письма сначала. И все малозаметные детали встали на свои места. То, как папа говорил об этой дурацкой школе и возможностях, которые она передо мной открывала, как мама говорила, что они сделали верный выбор, что мне следовало туда идти.

Вот оно, да? Вот почему мы больше не виделись: чтобы я получила стипендию и поступила в эту школу. Я хотела сюда поступить, но никто не говорил мне, что на кону, – самое большое решение моей жизни приняли без меня.

Как они могли так поступить? Поставили мое образование выше, чем здоровье мамы?

Это переходит все границы.

Потом папа потерял работу в университете. Мы едва сводили концы с концами. Столько людей потеряли жилье, голодали – не только здесь, экономика обрушилась по всей Европе. Может быть, эта стипендия была единственным шансом, что я чего-то добьюсь в жизни.

Они поступили так ради меня, но, если бы спросили моего мнения, я бы отказалась. Я бы сказала, что нужно держаться вместе.

Что было бы, если бы мы переехали в Швецию?

Жили бы с мамой, когда она в этом так нуждалась. Держали бы ее за руку, когда она умирала.

Вскоре и Сэм умрет. Я и с ней не могу быть рядом, держать ее за руку.

Меня моментально охватывает глубочайшее отчаянье, и я даже плакать больше не могу.

Я понимаю, что не перестала дышать, только потому, что слышу собственное дыхание.

Я лежу на узкой кровати в своей камере и таращусь в потолок. Свет погасят через час, и тогда наступит кромешная тьма. Узкая полоска света падает из крохотного окошка в двери. И все.

Кажется, я перестала бояться темноты. Она по-прежнему мне не нравится, но безотчетный страх исчез. Наверное, потому, что теперь я боюсь другого? Завтра я проснусь – если вообще засну – последний раз.

Это больно? Ты медленно задыхаешься или умираешь от внезапной боли, когда шея ломается? Может, все сразу.

– Завтра я умру, – шепчу я тишине, но сказанные вслух слова не становятся более реальными.

В коридоре раздаются шаги, и я бросаю взгляд на дверь. Рановато для обхода.

Шаги замирают у моей двери, и я сажусь. Я слышу, как поворачивается ключ в замке, и дверь открывается.

Возле надзирателя стоит Лукас.

От изумления я округляю глаза. Неужели папа выполнил мою последнюю просьбу?

– У вас десять минут, – говорит надзиратель и, толкнув Лукаса в спину, запирает за ним дверь.

Лукас бледный, с темными синяками под глазами, и он отчаянно избегает моего взгляда.

– Привет, – говорю я.

Он делает неуверенный шаг и, вытянув руки, падает на колени у кровати. Я не шевелюсь, и его руки виснут плетьми. Наконец он поднимает взгляд, в глазах блестят слезы.

– Сэм, мне так жаль. Все должно было кончиться не так.

– Виселица не входила в планы, да? – тишина затягивает. – Брось, вставай, – наконец говорю я. – Сядь рядом.

Он повинуется, и я чувствую, что он хочет обнять меня, и теперь, когда наши взгляды встретились, он не может отвести глаз, даже не моргает.

Но время идет.

– Лукас, я хочу кое-что знать.

– Спрашивай.

– Кензи правда был твоим другом?

Он удивленно округляет глаза – не верит, что мы обсуждаем подобное.

– Нет, вообще-то нет. Я его видел в школе, но…

– И все же ты сказал, что вы дружите. Это было частью плана, да? Зацепить меня. Втянуть.

– Я… да… это не моя идея. Это придумали Молли с Джуро. Когда узнали, что ты будешь на том ужине, куда и я пойду. Но я понятия не имел, что они в А2, клянусь.

– Но ты врал мне все это время.

– Я хотел рассказать тебе правду. Я собирался после забастовки. Я хотел и хочу быть с тобой, Сэм. Ты должна знать, как я за тебя волнуюсь. Мне жаль, прости.

Теперь он по-настоящему плачет, и я позволяю ему прижаться лбом к моему плечу и обхватить меня руками. Сначала я напрягаюсь, но потом вздыхаю и расслабляюсь.

Я знаю, что ему жаль. Знаю, что он не связан с А2. Но он искал моей дружбы и в то же время подставил меня, заманил в ловушку. Он врал и использовал меня, да? И когда понял, что у него ко мне чувства, все равно не признался. Собирался, но вряд ли признался бы.

А завтра мы оба умрем.

Мне больно. Я злюсь. Он втянул меня в это, не дал мне возможности ускользнуть, решил, где я буду стоять и что делать. Но, честно говоря, это ничего не изменило бы. Я по-прежнему уверена, что мы поступили правильно.

Я даже позволила ему поцеловать себя в тот день. Для меня это ничего не значило, не в том смысле, как он, наверное, думает. Я просто хотела проверить, что это такое. Целуя Лукаса, я поняла, почему ни он, ни другие мальчики мне не нравятся. Наверное, я тоже его немного использовала.

Я не стала рассказывать ему правду о своих чувствах. Но решила немного соврать.

– Тише, Лукас. Все хорошо. Я прощаю тебя.

Сегодня солнце встает так же, как в любой другой день, но это неправильно. Как оно смеет?

Я пробираюсь на места, оставленные для друзей и семьи, и с глубоким изумлением вижу Ники, братишку Лукаса. С ним женщина, друг семьи, к которой я отвела его в тот день. Наверное, она за ним присматривает с тех пор.

Я подхожу к ней.

– Вы не можете его увести?