Жар, разрастающийся между их телами, искорками пробежал по ее рукам и ногам, и она замерла, втягивая в себя воздух, когда Колин обхватил ее всю руками и сжал, желая, кажется, раствориться в ней совсем. Она вся напряглась и, чувствуя, как в ней назревает смутное желание выразить в крике свой восторг, попыталась сдержать вопль наслаждения. Колин поймал губами ее сосок и нежно потянул его. И она исторгнула из себя этот крик.

Он был вполне удовлетворен ее капитуляцией. Его движения убыстрились, а ритм ее тела быстро привел его к краю возбуждения. Он зарылся лицом ей в шею и ощутил аромат ее волос и кожи. Когда он попытался сдвинуться и освободить ее от тяжести своего тела, она остановила его и удержала в своих объятиях еще на несколько мгновений.

Они не произнесли ни слова. Они лежали и слушали, как успокаивается биение их сердец и затихает дыхание. Раздался шелест ткани: Мерседес закуталась в простыню. В комнате не было никаких других звуков, и тишина приобрела особый вес и уют, будто их накрыли еще одним одеялом.

Потом Колин заснул. А Мерседес спать не могла.

Она повернулась к нему лицом и отодвинула от себя его ногу. Сняв с себя его руку, она села, оперлась плечом о спинку кровати и поджала под себя ноги. Колин не шелохнулся.

Мерседес смотрела на его теряющийся в темноте профиль: строгие линии, чуть смягченные сном. Она потянулась рукой и провела кончиками пальцев по его волосам — от виска до виска, мягко откинув со лба тяжелую прядь солнечно-ярких волос.

Он был, оказывается, удивительно красивый мужчина. Его красота не была ни слишком утонченной, ни классической, как у Северна, но у него были четкие, мужественные черты, придававшие его лицу властность и значительность даже во сне.

Мерседес погладила его щеку тыльной стороной пальцев и невесомо прикоснулась к шее. Она почувствовала, как бьется пульс — спокойно и ровно. Пальцы ее перебрались к нему на плечо. От его кожи исходило тепло. Она положила руку на его грудь и замерла.

Колин не просыпался, пока Мерседес не встала с постели. Он никогда не умел спать крепко и никогда не спал долго. Это ощущение воскрешения из глубокого, почти наркотического сна было для него совершенно непривычным. Он немного приоткрыл глаза; было видно, как она, постояв у окна, подошла к креслу и улеглась в нем, свернувшись калачиком. Ее ночная рубашка из легкого полотна навевала мысли о привидениях. Когда она двигалась, в ней было не больше материального, чем у тумана, поднимающегося над морем.

— Ты там собираешься спать? — спросил он. Мерседес вздрогнула. Его голос был глубокий и хрипловатый, точно такой же, каким он шептал ей в ухо, когда она лежала в его объятиях. Сходство было таким сильным, что она живо представила себе его опять внутри себя и как она удерживает его, а губы и руки Колина делают все, чтобы извлечь из нее крик страсти. Она вздрогнула, вспомнив пережитое удовольствие. Колин откинул одеяло.

— Иди сюда, — позвал он. — А то замерзнешь. Она не стала отказываться. Не стала, чтобы не рассказать ему о вихре искр, проносящихся по ее коже, и о внутреннем жаре, который она до сих пор ощущала. Мерседес поднялась из кресла и подошла к кровати легкой грациозной походкой, о красоте которой она и понятия не имела. Колин поправил одеяло и подвинулся, и она легла.

Пока она не очутилась рядом, Колин не был уверен, захочет ли она остаться с ним.

— Ты можешь уйти в свою комнату, — натянуто сказал он, поднимаясь на локте. — Если хочешь.

Это менее чем любезное предложение вызвало у нее сдержанную улыбку.

— Нет, у меня еще есть время. Я могу вернуться к себе в комнату перед самым рассветом. А сейчас всего половина четвертого.

Колин был поражен: неужели он так долго и так крепко спал? Последнее, что он запомнил, — это как он обнял ее за талию и как она послушно согнула колени, повторив своим телом все изгибы его тела. Он заправил ей за ухо прядь темных волос и тихо спросил:

— А ты вообще спала?

— Кажется, да, немножко спала. То просыпалась, то засыпала. — «Больше просыпалась», — подумала она, но оставила это при себе. — Я боялась разбудить вас. Правда… Мне не спалось, и поэтому я ушла на кресло.

Он знал, что такое бессонница, когда не можешь заснуть несколько часов подряд. До того как Мерседес стала приходить к нему в спальню, он вообще не представлял себе, что бессонница может дать передышку.

— Тебе что-нибудь принести? — спросил он, вспомнив ее поход в кухню. — Горячего молока? Мерседес покачала головой:

— Не надо. Мне хорошо.

Она бросила на него быстрый взгляд, явно что-то недоговаривая.

— В чем дело? — спросил Колин.

— Все в порядке, — сказала она. И снова он почувствовал ее сомнение. — Я хотела… Нет-нет, ничего.

Колин поднял брови и молча смотрел на нее в ожидании.

— В общем… вы тогда говорили… про какие-то обещания… о том, что их нужно выполнять.

Мерседес тут же заметила, как он изменился, сразу замкнулся, в глазах появилась настороженность. Морщинки в уголках глаз углубились, и там, где он прикасался к ней своим телом, она ощутила напряженность.

— Сами вы не захотели рассказать мне об этом, — сказала она.

— Для этого мне пришлось бы слишком много выпить.

Она разочарованно кивнула:

— Да, я так и подумала. Колин вздохнул:

— Эти обещания никак не касались тебя.

— Я знаю. Я верю вам. — Она снова посмотрела на него, в глазах была нерешительность. — Но я подумала, если это не касалось меня, то тогда кого же?

Колин перевернулся на спину. Неожиданно для него Мерседес тесно придвинулась к нему и положила голову ему на плечо. Она обняла его, и тонкая ткань ее ночной рубашки нежно прильнула к его обнаженной груди. Она вся излучала тепло и покой. В отличие от него она своим молчанием ничего не требовала.

— Сначала они пришли за малышом, — сказал он наконец.

Он понял, что полностью завладел ее вниманием. Тихим ровным голосом, лишенным каких-либо интонаций и чувств, он поведал Мерседес о Декере и Грее и о работном доме Каннингтонов. Было то, о чем он не стал рассказывать: бессмысленная жестокость старших мальчиков, извращения, которым он был свидетелем и жертвой которых не стал лишь по счастливой случайности, как он чуть не умер от голода, отдавая почти всю еду братьям. Он почувствовал, что Мерседес немного представляла себе условия в приютах, подобных тому, что содержали Каннингтоны. Она задавала ему вопросы, которые свидетельствовали, что она знает не меньше его, если не больше, о человеческих страданиях.

Колин закончил свой рассказ тем же ровным голосом, которым и начал. Будто он сообщил ей что-то, не имеющее никакого отношения к тому мальчику, которым он был, или к тому мужчине, которым стал.

— На самом деле обещание было дано не братьям, ведь они были слишком малы, чтобы понять. Я дал его самому себе. Я поклялся, что найду их и что мы снова будем вместе. — Его тихий смех был полон издевки над самим собой. — Я не понимал тогда, какую неразрешимую задачу поставил перед собой. Когда новая мать Грейдона сказала, что ей не очень нравится его имя, я совершенно не оценил этого заявления, но после десятилетних поисков должен был наконец признать, что его имя действительно переменили. Он может быть любым из окружающих меня людей и носить любое имя.