* * *

Фуршет закончился довольно рано, и мы с Микой уговорили нескольких человек из нашей группы сходить в какой-нибудь бар. Кстати, в Тромсё множество баров. Когда восемнадцать часов в сутки царит темнота, чем еще заняться человеку, который хочет приятно провести время с друзьями? Мы быстро выяснили, что норвежцы – самая дружелюбная нация в мире. Как только мы сели за столик, вокруг нас собрались местные жители и с удовольствием слушали рассказы о нашем путешествии. Они спросили, как нас зовут, откуда мы и нравится ли нам их город. Угостили выпивкой и радостно просветили, что ближе к ночи здесь будет караоке. Вскоре бар заполнился людьми, пришедшими сюда исключительно попеть. А я-то думал, что караоке давным-давно вышел из моды.

Я никогда не пел в караоке. И никогда не хотел – в основном, потому, что я ужасно пою. Мика тоже. Как, впрочем, и остальные туристы из нашей группы.

Но сегодня здесь пели, и мы постепенно осознали, что и нам придется спеть для собравшихся норвежцев. Мы передавали микрофон из рук в руки, смеясь, когда наставала очередь горланить очередной куплет. Мы пели несколько часов, и этот вечер стал самым лучшим за все путешествие – конечно, после вечера в Айерс-Рок.

В баре был большой выбор музыки, включая и песню Кенни Роджерса «Трус». Мы с Микой сочли это добрым знаком и исполнили песню старательно и громко. Мы также спели «Бриолиновую молнию» из фильма «Бриолин», маскируя неумение петь диким танцем. Мы двигались, как сам Джон Траволта в этом фильме, как профессионалы с Бродвея, словно этот танец был последним в нашей жизни; нам аплодировали и свистели, нас подбадривали. Позже мы спросили одного из спутников, что он думает о нашем выступлении. Помолчав, он ответил:

– Видели гватемальских обезьян-ревунов? Вы точь-в-точь как они.

В общем, как я уже говорил, ночь выдалась незабываемой.

После такой ночи просыпаться наутро было трудно. Нас, усталых, повезли в музей Тромсё и накормили длинной лекцией о кувшинах и чашах. После музея мы поехали за город кататься на собачьей упряжке. Куда ни глянь, везде были низкие холмы, поросшие деревьями, а в отдалении виднелись заснеженные пики гор, чьи вершины утопали в тучах.

Стоял бодрящий морозец, и поверх одежды мы натянули еще и зимние комбинезоны. До нужного места требовалось спуститься с довольно пологого холма, на выбор – пешком или на «ватрушке».

Большинство пошли пешком, а мы с Микой съехали на «ватрушке». Раз этак пятьдесят.

Нас по трое усадили в сани; к нам с братом села Джилл Ханна, терапевт. Ожидая отправления, мы познакомились с псами. Это были хаски, но мельче, чем я ожидал – весом в пятьдесят фунтов – и очень дружелюбные: в ответ на поглаживания они так и норовили лизнуть наши комбинезоны. Управляла ими уже немолодая женщина, некогда занявшая пятое место в «Идитарод» – ежегодных гонках на собачьих упряжках. Она не только тренировала собак, но и владела большей частью окружающей местности.

О езде на санях нужно знать следующее: во-первых, мероприятие это весьма небыстрое, тряское и неудобное; во-вторых, ты всю дорогу сидишь на одном месте; в-третьих, говорить, что ты прокатился на собачьей упряжке в Норвегии с командой, которая однажды участвовала в гонках «Идитарод», гораздо увлекательнее самой поездки.

Но мы это сделали, причем оставив себе на память много фотографий. Теперь на вечеринке я могу рассказать что-нибудь наподобие: «Помнится, как-то ехал я на собачьей упряжке в норвежских Альпах – тренировал команду для «Идитарод». Сани тяжелые, снег летит в глаза, лицо немеет от холода, а я…»

Это звучит даже лучше, чем: «Помнится, как-то ехал я на слоне к древней крепости Амбер-Форт в Джайпуре. Было жарко, как в аду, слон устал, и когда мы наконец добрались до верха, я…»

После катания на собачьей упряжке наша группа собралась в шалаше-типи, где уже раскладывали по тарелкам рагу из оленины. В типи было дымно, зато тепло, а еда, что не удивительно, показалась исключительно вкусной.

К сожалению, из-за густых облаков наши шансы увидеть северное сияние упали до нуля. Северное сияние вообще нечастое явление, а ведь именно возможность увидеть его и привлекала нас в Тромсё в первую очередь. В общем, мы с Микой остались разочарованы.

Взамен нам предложили посетить очередной музей, но мы с братом были уже сыты по горло музеями. И отказались. Вместо этого остаток дня мы гуляли по городу, болтали и фотографировали.

– Ты когда-нибудь задавался вопросом, почему все происходит так, а не иначе? – вдруг ни с того ни с сего спросил Мика.

– Постоянно задаюсь, – ответил я, понимая, к чему он клонит.

– Большинство моих друзей не теряли близких.

– Мои друзья, включая Кэт, тоже.

– Почему так?

– Кто знает? Хотел бы я тебе объяснить…

Мика сунул руки в карманы.

– Ты замечал, что люди теперь считают, будто мы разбираемся в смерти? Я хочу сказать, когда у кого-нибудь из знакомых умирает родственник, он или она сразу же звонит мне. С тобой такое случалось?

– Очень часто.

– И что ты им говоришь?

– Исходя из обстоятельств.

– А я каждый раз теряюсь. Да и чем можно унять чужую боль? Меня так и подмывает выложить правду: что три месяца ты будешь чувствовать себя хуже, чем когда-либо, и изо всех сил пытаться взять себя в руки. После шести месяцев боль утихнет, но все равно не пройдет окончательно. И даже годы спустя ты будешь с грустью вспоминать о том, кого потерял. И все время скучать по нему.

– Так почему бы не сказать правду?

– Потому что они не хотят правду. Они хотят услышать, что все будет хорошо. Что боль пройдет. Но она не проходит. Никогда. Такое не скажешь, пока душа еще болит. Нельзя сыпать соль в открытую рану. Вот я и говорю им то, что они хотят услышать. – Мика помолчал. – Чему тебя научили все эти потери?

– Нужно превозмогать боль, нужно продолжать жить.

– Согласен. Хотя, знаешь, я бы предпочел усвоить этот урок гораздо позже.

– Я тоже.

– А знаешь, что я еще понял?

– Что?

– Что боль накапливается. Смерть мамы и папы причинила нам большую боль, однако боль возросла экспоненциально потом, когда умерла Дана: мы потеряли не троих людей, которых любили, мы словно потеряли почти все. – Мика покачал головой. – После такого, как ни пытайся справиться, взять себя в руки, казаться благополучным, внутри ты развалина, порой даже не подозревая об этом.

Я пихнул его в плечо.

– Ты снова обо мне?

– Не только о тебе. О себе тоже. Как ты говорил, мы просто по-разному реагируем на утраты.

* * *

После смерти нашей сестры Мика изменился.

Он как будто в одночасье глубоко уверовал в хрупкость жизни и ценность времени и сознательно попытался упростить свою жизнь, поставив себе цель избегать ненужного стресса. Не обращая внимания на общественное определение успеха, Мика начал избавляться от вещей. Жизнь, решил он, нужна для того, чтобы жить, а не иметь; надо ощущать каждый прожитый миг. На глубочайшем уровне он пришел к пониманию, что жизнь может оборваться в любой момент, и лучше быть счастливым, чем все время чем-либо занятым.