В это же время Степан Щипачев переписал свою поэму «Павлик Морозов», чтобы удалить из нее все упоминания Сталина и сделать из Павлика менее монументальную фигуру. Для осуществления двух этих задач автор вырезал сцену, в которой Павлик на суде разоблачает отца, и придал конфликту более личное, общечеловеческое звучание. Пассаж о межпоколенческих отношениях, изначально присутствовавший в сцене суда, также был вырезан и вставлен во вторую часть поэмы «Мать и Отец»:

В версии 1950 года тема отца у Щипачева обозначена со всей определенностью: «Сталину совершая / Всей жизни своей поворот, / Любовь свою выражает / Этим словом народ» (т.е. словом «отец»). В новом варианте разногласия Павлика с отцом превращаются в абстрактный конфликт поколений, широко представленный в советской детской литературе и журналистике того времени[220].

Тем не менее, нельзя сказать, что новый образ Павлика сводится к обычному подростку-бунтарю, недовольному своими родителями, потому что те не соответствуют (в данном случае политическому) духу времени. Поэма Щипачева заканчивается сценой, в которой двойник Павлика вместе с отцом въезжают в светлое будущее, — это, скорее, идеальная картина сотрудничества, нежели конфликта поколений. Но в других версиях легенды, особенно распространенных в провинции, тема разоблачения звучит намного сильнее, чем даже во многих изложениях этого сюжета в сталинский период. Так, например, в столице родного края Павлика городе Свердловске в 1962 году была напечатана антология «Павлик Морозов», в которую вошли отрывки из книг Яковлева, Соломеина и Губарева, а также поэма Сергея Михалкова о том, как юный герой разоблачает своего отца; антология содержит немало сцен, изображающих столкновения сына с отцом.

Такая же картина нарисована и в новом произведении, опубликованном в том же Свердловске: речь идет о виршах Е. Хоринской в жанре эпической поэмы под названием «Юный барабанщик» (1958). В ней Павлик рассказывает о своей разоблачительной деятельности восторженно внимающим ему пионерам:

В текстах, напечатанных в начале 1960-х годов в центральных изданиях, мотив доносительства звучит не так явно, как в провинциальных. В них тема подана в другом ракурсе: подчеркивается его роль борца за свободу, за свои права. «Песня о Павлике Морозова» Градова и Бакалова во многом вышла из «Песни о пионере-герое» Алымова и Александрова. Она тоже начинается со сказочного описания панорамы Урала с высоты птичьего полета:

Однако в ней появляется новый элемент, отсутствующий у Алымова: Павлик погибает не только «за счастье людей», но и «за край этот вольный» (т.е. за Урал).

В хрущевскую эру памятники и музеи Павлика Морозова продолжали множиться. Монумент в Герасимовке только положил начало этому процессу на Урале: в 1961 году в Свердловске был установлен памятник в университетском парке, переименованном в Парк имени Павлика Морозова, а в 1962-м — в Первоуральске. Статуи Павлика росли как грибы и в других областях. К началу 1960-х годов огромное количество школьных площадок, в том числе в местах, далеких от Герасимовки, были «украшены» такими скульптурами, в большинстве случаев типовыми, сделанными из экономичного формового бетона[221]. Если в школе не имелось такой статуи, то, значит, был уголок Павлика Морозова или школьный лагерь, названный в его честь, и уж наверняка имелась «Почетная летопись пионерской организации», в которой имя Павлика значилось под № 1.[222]

Прославление Морозова ширилось и после падения Хрущева. Книга Соломеина была переиздана в слегка переработанном варианте в 1966 году, через несколько лет после смерти автора, и перепечатывалась еще несколько раз в конце 1960-х — 1970-е годы (самый большой тираж — 200 000 экземпляров в 1979). Переиздавалась и губаревская книга (до 200 000 экземпляров) на протяжении всех 1960-х и 1970-х годов, а также — по забавному совпадению с Оруэллом — в 1984-м (это издание оказалось последним). В 1973 году, через сорок лет после первой публикации, была переиздана отдельной книжкой поэма о Павлике Морозове Михаила Дорошина (тиражом 100 000 экземпляров). Как и поэма Щипачева, опубликованная на десятилетие раньше, этот текст претерпел довольно существенные изменения. Дорошин не только «пригладил» метрику и лексику, но и снял описания того, как пионеры высмеивают Кулуканова, а также переделал сцену разоблачения отца, которая приобрела оттенок самооправдания: «Сами посудите, / Мог ли я молчать!» Концовка поэмы изображала не вездесущесть самого Павлика («Пашка! Пашка! Пашка! / Здесь! Там! Тут!»), а общие традиции пионерского движения в целом:

Появлялись также новые произведения, например пьеса (или «массовое действо») Владимира Балашова «Костер рябиновый» (1969). Длинный список персонажей пьесы включает в себя хор синеблузовцев, поэта и селькора-корифея, друзей Павлика и первых пионеров Мотю и Яшу, «учительницу, первую комсомолку на селе» Зою Кабину, странницу, бедняков, крестьянок и др. Сюжет «действа» вполне вписывается в версию Губарева, только больший акцент здесь сделан на силу традиций в отсталой деревне. «Везде колхозы… / Ваш сельсовет — ну будто бы колодец / Без дна и крыши», — говорит Василий Копин, главный выразитель «генеральной линии» в пьесе. Но большинство герасимовцев оказываются не в ладу с современностью: «И что за времена / Ребячье слово ставится в строку», — жалуется Силин. Высокая степень враждебности к коллективизации была обычной для деревни 1930—1940-х, и с этой точки зрения Герасимовку можно назвать типичной. Однако в ракурсе нового, «застойного» периода создание коллективных хозяйств должно было подаваться не как «борьба», а как закономерный процесс политической эволюции. На этом фоне упрямство герасимовцев оказывалось не закономерностью, а скорее отклонением от нормы.