Между тем ливень всё крепчал! Отводные каналы уже не везде справлялись с постоянно прибывающей водой. И она начала растекаться по дорожкам между палатками. К шуму дождя добавились чавкающие шаги-всплески сотен ног, марширующих по лужам.

Но, слава богам! — наконец-то появился центурион Аврелий и подал запоздалую команду снимать посты. Тиций тут же метнулся в свою палатку за снаряжением, недостающим для выхода за пределы лагеря. Однако оказалось — бросил ему на ходу побратим Лацио, — что был приказ взять только вооружение, причём обязательно — двойной комплект пилумов. Снаряжение же, как личное, так и имущество легиона — с собою не брать, оставить в лагере!

Он прихватил требуемые четыре дротика и успел в строй. Как раз к «третьим трубам», к обычному сигналу, по которому опаздывающие торопились занять свои места в рядах. Правда, сегодня никаких труб не звучало, но за годы службы отведённое на сборы время стало привычкой, и пульсом билось внутри бывалого воина — он успел…

Второй легион выходил в поле через ближние порта принципалис синистра, левые главные ворота, чтобы уже в поле, обогнув угол лагеря, присоединиться к ранее вышедшему легиону.

Лагерь пустел. Казалось, римляне спешно отступают, оставляя его захватчику-ливню. А тот, неотступно заполоняя собой всю территорию, определённо задался целью залить лагерь по уровню внешнего вала.

Я рассказал Митричу всё!

Хотя подозрительный циничный Антил и сопротивлялся до последнего, приводя множество убедительных доводов, которые я отмёл, как беспочвенные сомнения.

Я больше не мог морочить невольному сотоварищу голову россказнями о партизанах. Русский мужик способен вынести многое, в числе прочего — известие о том, что помощи ждать неоткуда.

…Первые пару часов Митрич покорно топал за мной, стараясь не отставать. Молча сопел сзади. Можно было бы решить, что ему всё равно, что станется с ним, после такой-то пропажи. Однако несколько быстрых взглядов убедили меня — безучастность крестьянина была мнимой. Красноречивые нюансы… Периодическое вздрагивание от громких непонятных звуков. Кисть правой руки на обухе топора, заткнутого за пояс…

На первом же привале я рассказал ему всё, что он должен был знать, всё, что он способен был понять. Правда, сначала выспросил у него обо всём, что творилось до меня.

— Значит-ца так, — подвёл я жирную черту под прежними взаимоотношениями. — Вляпались мы с тобой, Митрич, в такую хреновину, что, видать, придётся этим пожить да ещё и мыслишек нажить — как по домам-то возвернуться. Какие у тебя соображения имеются?

Митрич открыл было рот, но, видимо, не найдя слов, так и остался с отвисшей покамест челюстью.

— Ладно, расслабься. Лучше отвечай на вопросы. Ты хоть понимаешь, что происходит?

— Ну дык… война… — челюсть ожила.

— Ха, это сейчас и ежу понятно. Война! Только ему в любом случае война — и когда пинка дадут, и когда голой задницей сядут. Только эффект разный. В первом случае — с ушибами в кусты катиться. Во втором же — ползать полураздавленным да ещё и вонять до свежих времён.

Митрич явно ошалел от подобных аналогий. Потому предпочёл пока отмолчаться.

— Понятно, война… Только кого и с кем? И за кого мы? — я грустно усмехнулся, притомившись изображать перед крестьянином бравого вояку. — Куда ж теперь подадимся, батя?

— Как это? — растерялся Митрич. — Знамо куда, в партизаны. Сам же говорил… К твоему полковнику Давыдову. Скопом и Бонопартия бить сподручней.

— Би-и-ить… — передразнил я. — Ты, батя, хоть понимаешь, как это — воевать? Это же не просто топор за пазухой по лесам таскать. Надо им ещё и махать, да головы портить!

— Ты это… Не сумлевайся, Алексей… Я сгожусь! Даром что ли двадцать пять годков государю отдал, в рекрутах оттрубил?

Такого поворота разговора я не ожидал! Вот тебе и Митрич! Но мне, определённо, этот нежданный вираж понравился.

— Ба! Да ты, выходит, Аника-воин!

— Не Аника, а Никола… Николаем меня нарекли. Это потом уж в старики списали — Митрич, Митрич…

— Вот и лады — Никола так Никола. Выходит, не от сохи ты, а напротив — недавно к сохе возвернулся?

— Да в аккурат на Илью шесть годков будет… Как пришёл. Сразу почти свадьбу справил с моей Агрипинушкой. Дом поставил. Хозяйство выправил. С жиру не бесимся, но и шти пустые не хлебаем. После свадьбы, чин по чину, следующим годом первенец Мишутка появился. А через год — Дашенька…

В уголках глаз заблестела влага. Начала набухать. Голос задрожал.

— Стоп! — прикрикнул я. — Осадков на сегодня не обещали, только пасмурно. Стало быть, старина, ты и с ружьишком управляться обучен?

— Обижаешь… И ружейный бой освоил. И штыковой. Да у меня, ежели хошь знать…

— Хочу! — я дружески похлопал его по плечу. — Всё хочу знать, Митрич. Говори, что там у тебя?

— Два ранения у меня имеются. От пули и от осколка. Господь хранил, ни разу кость не задета. А вот в лазарете повалялся.

Я по-новому взглянул на Митрича. Представил… Это ведь — забрали в рекруты несмышлёным юнцом и, считай, полжизни пылил по всем дорогам в качестве «пушечного мяса». Надо понимать — все эти бесконечные двадцать пять лет он мечтал о своём доме и о семье. Мечтал и даже сам не верил до конца, что сбудется. Как не верил и в то, что просто выживет, что пуля — дура… А когда неожиданно, в одночасье, всё получилось — зажил торопливо и суеверно. Пуще всего — отгоняя прочь все былые воспоминания и умения. За ненадобностью в мирной жизни…

Слово за слово — Митрич разговорился, и мои мысли подтвердились почти полностью. Он рассказал мне, что, вернувшись в своё родное Забродье, старался больше ни с кем не воевать — ни словесно, ни на кулаках. Терпел. Молчал в бороду. А если Агрипина ворчала на его «терпимость» — виновато глядел в глаза суженой, скрежетал зубами и уходил с головой в работу по хозяйству. Благо, работы было — невпроворот!

Навоевался! И суеверно полагал: только начни, только оживи в себе былого рекрута и солдата — и накренится бережно созданный мир, даст течь. Потому и стал Митрич всего опасаться, пугаясь не обстоятельств и людей, а пуще всего боясь, как бы не поднялся в полный рост — «в ружьё-ё-о!» — тот прежний, молодой Никола, отчество которого тогда мало кто и знал.

Когда началась война с французами — ёкнуло сердчишко Митрича. Почуяло: ой, не получится на сей раз в сторонке отсидеться! И, по-первах, ещё более старательно не принимал он участия в общих разговорах о том, что же их всех ждёт. Молчал да хмыкал в бороду. А коль уж сильно кто цеплял — ответ был один: «Да что вы раскудахтались равно несушки?! Нешто государь позволит супостату русску землю топтать? Не дойдут они до Смоленска — раньше ноги протянут!»

Не протянули. ДОШЛИ! Такое началось! И пуще прежнего стал бояться Митрич. Ох, не сегодня-завтра воскреснет добрый молодец Никола. Как есть — удалец сказочный, — сбросит свою лягушачью (то бишь — «митричеву») кожу и ринется воевать за родимую сторонку. И чёрт тогда уже с ним, с этим уютом! А как же семья-то?! Порешат же супостаты домашних! Как пить дать — порешат, едва прознают, что подался мужик в партизаны! Не-е-ет… Не для того семьёй обзаводился. Решил сидеть до последнего, язык за зубами прятать, а там, бог даст, во что-нибудь, глядишь, и сложится.