Все встали. Биргитте и Элисабет сперва смутились, словно их застали за чем-то предосудительным, но потом с радостным криком бросились к матери и обхватили ее за талию:

— Маменька!.. Маменька вернулась!

Бертель же нерешительно смотрел на нее и словно подался поближе к смуглой матушке Шарлах.

Дортея обменялась обычными приветствиями со стеклодувом и его семьей и передала им поклон от мальчиков. Шарлах задул свечу, спрятал в карман свой молитвенник и вывел всех на проселочную дорогу. Перед дверью Шарлахов все без лишних слов пожелали друг другу покойной ночи — обоюдное смущение было явным.

Дети молчали, поднимаясь по склону рядом с матерью. Наконец Дортея взяла себя в руки, она еще раз передала малышам поклон от Вильхельма и Клауса, рассказала об их поездке и припомнила некоторые мелкие подробности, чтобы позабавить детей. Например, о пасторе из Хедемарка, который ехал в дорожной карете с четверкой лошадей, потому что у него было очень много детей — вдвое больше, чем вас. Не правда ли, весело иметь столько сестер и братьев?..

— Но если они такие же маленькие, как Кристен, ничего веселого в этом нет, — рассудительно заметила Элисабет.

— Как ты можешь так говорить, дорогая, разве тебе не весело, когда ты играешь с нашим симпатичным крошкой, поешь ему песенки, забавляешь его и заставляешь смеяться?

— Я-то могу играть с Кристеном и смешить его. Но он не может играть со мной, — ответила Элисабет.

Биргитте и Элисабет пришли в неописуемый восторг при виде аппетитного ужина, накрытого для них в материнской спальне. Не так уж часто им случалось ужинать вместе со взрослыми — обычно их ужин состоял из миски овсяной каши или хлеба с молоком, и ели они на кухне. А здесь были сдобные сухарики, мягкий сыр с тмином, и еще Рагнхильд подала несколько кусков соленого вымени — лакомство, обычно предназначенное только для взрослых.

Но Бертель держался тихо. Теперь его кровать перенесли сверху сюда. Комната мальчиков стояла пустая, там уже никогда не будет спать никто из братьев.

Дортея тоже все еще ощущала сильное смятение, хотя она болтала и шутила с девочками. Спальня выглядела чужой и убогой без большой кровати с пологом. Ее заменила обычная деревянная кровать, раньше стоявшая в комнате учителя Даббелстеена. По мнению Биргитте, привыкшей к родительской кровати с пологом, свисавшим до самого пола, кровать учителя выглядела голой. Это было весьма точное определение для непритязательного спального сооружения на четырех тонких ножках. Дортея до сих пор не привыкла, что ее постель не скрыта пологом, — она плохо спала по ночам.

Для маленьких девочек, которым позволили раздеться в спальне, да еще с помощью матери, праздник продолжался. Они делали все возможное, чтобы продлить его, но в конце концов Дортея уложила дочерей в детской и заботливо подоткнула вокруг перинку.

Когда она вернулась в свою комнату, Бертель лежал, отвернувшись к стене. Ее снова поразило, какой убогой стала эта комната, — свечи на столе отражались в окнах, которые темнота словно вдавила в комнату. Летом Дортея обычно не закрывала ставни — ей нравилось, просыпаясь, видеть перемены, происходившие с ночным небом, с погодой. Но теперь у нее возникла настоятельная потребность отгородиться от ночи. Не успела она открыть первое окно, чтобы дотянуться до ставни, как испуганно отпрянула назад — под окном стояла темная фигура…

— Это всего лишь я, мадам Теструп.

— Боже мой, Шарлах, что вы так поздно делаете здесь в саду?..

— Я стоял и думал, можно ли постучаться к вам… Не сочтите за дерзость с моей стороны, я хотел бы на минутку зайти к вам, мне надо с вами поговорить.

— Уже поздно, но… — Дортея помолчала. — Кажется, я знаю, о чем вы хотите поговорить со мной… Сейчас я открою вам дверь. — Лучше объясниться сразу. Если уж Шарлах сам решил поговорить об этом, она без обиняков выскажет ему свое мнение…

Дортея провела Шарлаха в спальню. Он остался стоять в темноте у двери, прижимая к груди шапку. Сама она села в кресло у стола:

— Заходите, пожалуйста, господин Шарлах, и садитесь, если вы хотите поговорить со мной…

— Спасибо, мадам Теструп. — Старик опустился на табурет напротив нее. — Я понимаю, вы были оскорблены тем, что мы с матушкой позволили вашим детям присутствовать сегодня при нашей вечерней молитве…

— Оскорблена?.. Что ж, можно сказать и так. Вы знаете, Шарлах, религия, которую исповедуете вы с вашей женой, отличается от нашей…

— Все-таки она не совсем чужая…

— Да-да, просто другая конфессия.

— Я с этим не спорю. Однако мы иногда ходим в вашу церковь, мадам Теструп, потому что другой церкви здесь нет. Детей Финхен крестил ваш пастор Муус…

— Я знаю, что вы иногда ходите в нашу церковь, и Вагнеры тоже. Но ведь матушка Шарлах туда не ходит…

— Да, не ходит. Она плохо понимает по-норвежски.

— Разве что по этой причине.

— Да, мадам Теструп. Вот я и подумал, что раз уж мы молимся Господу в вашей церкви, не случится ничего дурного, если ваши дети прочтут вечернюю молитву вместе с нами.

Дортея задумалась:

— Да, Шарлах, говорят же, что каждый блажен в своей вере. И у меня нет желания лишать вас вашей веры. Но вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы понимать, как глубоко мне противны всякие… фантазии. В том числе и религиозные. И мне бы ни в коем случае не хотелось, чтобы их внушали моим детям.

— Фантазии… — задумчиво повторил Шарлах.

— Ведь я слышала, когда подошла к беседке, что вы молились за умерших…

— Мы всегда кончаем вечернюю молитву молитвой за все несчастные души, мадам Теструп.

— Только что вы сказали, что позволили моим детям присутствовать при вашей вечерней молитве. Однако это не совсем так, любезный Шарлах… это была не просто вечерняя молитва. Я своими ушами слышала, как вы отдельно молились за душу моего мужа… и Бертель молился вместе с вами. Он явно не первый раз принимает участие в вашей молитве за его отца. Это так, Шарлах?

Глаза Шарлаха странно поблескивали из-под нависших седых бровей.

— Это так, Шарлах?

— Так, — тихо сказал он. — Первый раз это получилось случайно — Бертель услыхал, как мы с матушкой молились за душу управляющего. Он спросил, что мы говорили, я повторил ему это по-норвежски, и он захотел молиться с нами. Я не смог отказать ему в этом, мадам Теструп, у меня просто не хватило сердца. Так тяжело думать о несчастной душе, которую никто не вспоминает в молитвах… И если его родное дитя…

— Как вы можете говорить, Шарлах, что никто не вспоминает управляющего!.. И что Теструп, как вы выражаетесь, — несчастная душа, которая нуждается, чтобы за нее молились! Почему вы так считаете? Потому что он с точки зрения вашей веры был еретик? — саркастически спросила она.

— Ach du lieber Gott[42], мадам Теструп, все мы несчастные души. Достаточно вспомнить, — он протянул руку, не спуская с Дортеи темных, непостижимо печальных глаз, — что в один прекрасный день мы лишимся своей земной оболочки и нагие, как иголка, предстанем такими, каковы мы есть, перед лицом вечного Совершенства!..