За письмом Винтера пришло дружеское письмо от Кристенсе. Слава Богу! Как сказала мать Дортеи об Алет: достаточно попасть в супружескую постель… Наверное, Кристенсе стала более степенной и разумной, когда у нее появились обязанности супруги и матери…

День накануне отъезда мальчиков выдался серый и холодный. В такие дни на исходе лета всегда чувствуется, что год близится к концу: темно-зеленая листва леса, окружавшего покосы с темными стогами сена, свидетельствовала, что Мокрая Марит оправдывает свое имя, за ней следовали Иаков Мокрая Шляпа и дождь на Олсок…[37]

Со стесненным сердцем Дортея наблюдала за сценой прощания перед тем, как Вильхельм и Клаус сели в коляску. Сестры с криком цеплялись за братьев, Бертель, бледный от душевного волнения, стоял рядом с коляской, служанки плакали, Ларе и другие работники с серьезными лицами пожимали мальчикам руки и желали удачи. Ничего удивительного, что Клаус и Вильхельм побледнели и расстроились, окидывая в последний раз взглядом родные лица и знакомые постройки, окружавшие уютный, заросший травой двор.

Когда коляска уже собиралась тронуться, с одного из больших ясеней перед домом послышался хохочущий голос сороки. Все невольно вздрогнули от этого неожиданного троекратного трескучего крика, а бедный Бертель весь сжался.

Коляска ехала между зданиями стекольного завода. Отовсюду выходили рабочие, мужчины и парни, они махали руками и кричали отъезжающим слова прощания. Ханс Вагнер, в кожаном жилете и в рубахе с засученными рукавами, размахивал красными обожженными руками и громко восклицал:

— Grüss Gott![38]

Потом коляска выехала на старый деревянный мост, и колеса глухо застучали по истертым доскам. Мальчики оглянулись через плечо.

— Сюда мы, наверное, уже никогда не вернемся, — тихо сказал Клаус.

— Кто знает? Известно только, что и мы все тоже скоро покинем это место, дорогой Клаус. Вы только немного опередили нас.

— В том-то и дело, матушка! Если б мы знали, что наш дом по-прежнему в Бруволде, нам было бы не так…

— Я понимаю. Но ничего не поделаешь, мое дитя. — Дортея нежно погладила его руку. — Давай мужественно встретим наше будущее…

Клаус неловко схватил руку Дортеи и с чувством сжал ее.

Они почти не разговаривали в дороге. Сердце Дортеи было переполнено тем, что ей хотелось сказать своим сыновьям, но она не смела заговорить. Если бы она не справилась со своим волнением и обнаружила его перед детьми, это произвело бы на них тягостное впечатление и уж наверное не прибавило им мужества. В их возрасте было естественно воспринимать предстоящее путешествие, как удивительное приключение, и чем раньше они это почувствуют, тем будет лучше для них.

Но об одном она все-таки должна была поговорить с ними.

Дортея отложила разговор на последнюю минуту, на утро перед их отъездом из Рохолта, той дорожной станции, где они собирались переночевать.

Она сидела с сыновьями на скамье под большим вязом и смотрела на суетливую жизнь, открывшуюся их глазам. Внимание мальчиков привлекли двое молодых людей, ехавших в английском охотничьем экипаже на высоких колесах, каждого из них сопровождал слуга верхом на лошади. Чуть поодаль перед каретным сараем несколько человек запрягали четверку лошадей в большую дорожную карету, в коей многочисленное пасторское семейство совершало переезд из прихода в Хедемарке в Лаурвиг… Накануне вечером Дортея немного побеседовала с пасторшей и ее старшими детьми. Наконец Ханс и один из работников станции принесли сундук Клауса, сундук Вильхельма уже стоял в коляске, на которой они должны были ехать дальше, в Христианию.

— Ну вот, скоро и наша очередь отправляться в путь. — Лицо Вильхельма, усыпанное веснушками, побледнело при этих словах. — Вы, маменька, рано вернетесь сегодня домой, ведь экипаж будет легкий — только вы с Хансом, ни нас, ни багажа…

— Надеюсь. Мне не хотелось бы надолго оставлять малышей одних… Там поблизости ходит столько незнакомых людей. Йоханне одной не уберечь их от всяких сплетен, к тому же боюсь, что она будет слишком долго гулять с Кристеном в такую сырую погоду…

— Маменька, — смущенно начал Клаус. — Я знаю… вы много раз… были недовольны мной… этим летом. И у вас были для этого основания. Поэтому… Словом, прежде чем мы расстанемся, я хочу попросить у вас прощения за все…

— Благослови тебя Бог, мой мальчик, я давно все простила тебе, ведь я знаю, что в глубине души ты всегда остаешься нашим смелым и добрым Клаусом. Но ты очень порадовал меня своими словами…

И тем не менее есть одна вещь, о которой я хотела бы поговорить с вами до того, как мы простимся друг с другом. — Дортея помолчала. — Я заметила, что в последнее время вы, братья, как будто таите обиду друг на друга. Вернее, после свадьбы Уле вы как будто стали врагами.

Об этом я и хотела поговорить с вами. Вы не должны допускать, чтобы какое-то недоразумение пустило корни в ваших сердцах. Любимые мои, не позволяйте случайной ссоре или сказанному в запальчивости слову испортить добрые братские отношения, какие были между вами с самого младенчества. Вы еще такие юные и не понимаете, как легко людям ранить друг друга. Даже вам, связанным узами крови… К сожалению, даже братья и сестры, даже дети и родители, даже любящие друзья могут необдуманно или сгоряча, часто не желая того, причинить друг другу боль. И тем не менее кровные, родственные узы остаются самыми священными, самыми сильными из всех, что связывают людей в этом несовершенном мире…

А вам двоим следует помогать и поддерживать друг друга больше, чем кому бы то ни было. На кого же вам и полагаться, как не друг на друга?.. Мой дорогой Вильхельм, мой дорогой Клаус, вы остались только вдвоем в этом мире, у вас почти никого нет, кроме меня, а я, к несчастью, так мало могу сделать для вас. Если, Бог даст, все постепенно наладится, нам всем станет легче, и я смогу быть для вас прибежищем и опорой, но пока мы так мало знаем о том, что нас ждет…

Дортея замолчала, волнение душило ее. Клаус положил голову ей на плечо и плакал, не таясь, Вильхельм, прямой и бледный, схватил руку Дортеи и судорожно сжал ее.

— Мои бесценные дети… пожалуйста, всегда будьте друзьями, держитесь друг друга!

— Прости меня, Вилли! — всхлипнул Клаус, уткнувшись лицом в рукав матери. — Я не хотел этого… Ты ведь знаешь, я уже говорил тебе…

Вильхельм кивнул:

— Я помню. А я выказал злость, упрямство и неуступчивость. Ради Бога, пожалуйста, не сердись на меня за это…

Дортея обняла и горячо целовала их. Пришел час расставания, она должна отпустить сыновей — их возок уже был запряжен и ждал в отдалении, и старый Ханс хотел в последний раз пожелать своим молодым друзьям доброй поездки. Сердце Дортеи разрывалось, но нет худа без добра: ее сыновья уезжали, примирившись друг с другом и ласково простившись с нею.