Еще через несколько дней она писала:

Папа все еще лежит в постели, в темной комнате, с повязкой на глазах. Воспаления не произошло, но ему все еще требуются хороший уход, полная тишина и отсутствие света, чтобы гарантировать благоприятный результат операции. Он переносит все очень терпеливо, хотя, разумеется, устал и пребывает в нелучшем настроении. Вчера ему разрешили в первый раз снять повязку. Он может видеть, но очень расплывчато. Мистер Уилсон, похоже, весьма доволен и говорит, что все в порядке. Я же с тех пор, как приехала в Манчестер, мучаюсь от зубной боли и плохо сплю.

Несмотря на все домашние тревоги и заботы, несмотря на неудачу с изданием стихотворений, в это время сестры предприняли еще одну попытку заняться литературой – на это намекает Шарлотта в одном из писем в издательство Эйлотта. Каждая из сестер написала по одному прозаическому произведению в расчете на то, что они будут опубликованы все вместе. «Грозовой перевал» и «Агнес Грей» всем хорошо известны. Третья повесть – сочинение Шарлотты – все еще остается в рукописи, однако вскоре после выхода этой биографии тоже увидит свет199. Сюжет ее сам по себе не представляет большого интереса, однако мне кажется, что исключительный интерес к ошеломительным происшествиям выдает литературу куда более бедную, чем та, которая построена на драматическом развитии характеров. Во всем, что вышло из-под пера Шарлотты Бронте, не найти ничего лучше нескольких набросков характеров, представленных в «Учителе», а по части грации и женственности ни одна ее героиня не может превзойти изображенного там женского характера. К тому времени, когда Шарлотта приступила к написанию этого романа, ее вкус и взгляды были решительно противоположны той склонности к идеальным преувеличениям, которая характерна для ее юных лет. Шарлотта стремилась изобразить жизнь, как она есть, со всей точностью запечатлеть людей такими, какими они проявили себя в действительности. Если они были суровы и даже грубы – а именно таковы были некоторые встретившиеся ей в реальной жизни люди, – то она «успела записать, что они ослы»200. Если обстановка, в которой происходил тот или иной жизненный эпизод, была дикой и гротескной, а не приятно-живописной, то Шарлотта описывала точь-в-точь то, что видела. Обаяние тех немногих сцен и персонажей, которые являлись скорее плодом ее воображения, чем списком с натуры, составляют разительный контраст глубоким теням и непредсказуемым линиям в портретах других героев, напоминающим о кисти Рембрандта.

Трем повестям было не суждено выйти вместе: с течением времени сестры стали высылать их издателям по отдельности, и в течение многих месяцев барышень преследовали неудачи. Я упоминаю об этом здесь, поскольку Шарлотта, рассказывая мне о своей полной тревог поездке в Манчестер, заметила также, что ее повесть вернулась обратно, резко отвергнутая неким издателем, и произошло это как раз в тот день, когда ее отцу делали операцию. Но у Шарлотты было сердце Роберта Брюса201, и неудачи, следовавшие одна за другой, устрашали ее не больше, чем шотландского короля. «Учитель» снова отправился в Лондон, чтобы еще раз поискать удачи среди издателей. Более того, как раз в это время в Манчестере, среди забот и беспокойств, в городе, где все улицы казались серыми, скучными и одинаковыми, когда все лица вокруг, исключая только лицо доброго доктора, были чужими и как бы лишенными света, – именно там и тогда ее смелый гений приступил к созданию «Джейн Эйр». Почитаем, что она сама пишет:

Книга Каррера Белла нигде не нашла ни радушного приема, ни признания каких-либо достоинств, и потому нечто похожее на холодок отчаяния начинает пробираться в его сердце.

Запомним, что это сердце билось в груди не того, кто, утратив одну надежду, с удвоенным рвением обращается к другим издателям. Подумаем о происходившем в доме Бронте: о той черной тени раскаяния, которая пала на его обитателя, так что его ум помутился, а его дарования и сама его жизнь погибли. Подумаем о том, что зрение мистера Бронте могло быть навсегда потеряно. Подумаем о хрупком здоровье сестры, требовавшем заботы Шарлотты. И, оценив все эти обстоятельства, выразим то восхищение, которого заслуживает ее упорный труд над романом «Джейн Эйр», совершавшийся в то время, когда «повесть в одном томе бесплодно кружилась по Лондону».

Я, кажется, уже писала, что некоторые из ныне здравствующих подруг Шарлотты называют зерном, из которого вырос роман «Джейн Эйр», историю, услышанную мисс Бронте в то время, когда она работала у мисс Вулер. Однако с уверенностью говорить об этом нельзя, это всего лишь догадка. Те, с кем сама Шарлотта беседовала о своих сочинениях, теперь уже умерли или хранят молчание. Читатель, возможно, заметил, что в переписке, которую я постоянно цитирую, нет ни слова ни о публикации стихотворений, ни о намерениях сестер напечатать какие-либо прозаические сочинения. Но сама я помню множество подробностей, которыми меня снабжала мисс Бронте в ответ на мои расспросы о ее сочинительстве. Она рассказывала, что пишет не каждый день. Иногда проходят недели и даже месяцы, прежде чем она оказывается способной добавить что-нибудь к уже написанному. А в одно прекрасное утро она просыпается и ясно видит, как должна развиваться дальше ее история, видит настолько отчетливо, что требуется только оставить дела по дому и дочерние обязанности и, получив в свое распоряжение свободное время, сесть и записать все происшествия и мысли, которые занимают в это время ее ум больше, чем события действительной жизни. Какова, однако, ни была бы сила этой одержимости (если можно так сказать), все подруги Шарлотты, все свидетели ее повседневной жизни и забот по дому твердят в один голос: никогда не случалось такого, чтобы мисс Бронте не откликнулась немедленно на голос долга или призыв другого человека о помощи. В доме возникла необходимость подыскать помощницу для Тэбби, которой было уже почти восемьдесят лет. Старая служанка очень ревниво относилась к своим обязанностям и терпеть не могла перекладывать работу на других. Она не выносила даже намеков на то, что острота ее чувств с годами притупилась. Вторая служанка не смела вмешиваться в дела, которые Тэбби считала своей исключительной прерогативой. Среди прочего Тэбби сохранила за собой право чистить картошку к обеду. Но поскольку видела она уже плохо, то в картошке оставались черные пятнышки, которые у нас на севере называют «глазками». Мисс Бронте была слишком прилежной домохозяйкой, чтобы не замечать этого, но ей не хотелось оскорблять верную старую служанку, приказав ее молодой помощнице дочистить картошку как следует и тем самым дав понять Тэбби, что она работает уже не так хорошо, как раньше. Поэтому Шарлотта поступала так: пробравшись на кухню, она потихоньку, незаметно для Тэбби, утаскивала оттуда кастрюлю с картошкой и, прервав на полпути полет своего художественного воображения, тщательно дочищала глазки на картофелинах, а затем бесшумно ставила кастрюлю на место. Этот маленький эпизод показывает, как серьезно относилась Шарлотта к своим домашним обязанностям даже в то время, когда ею владела творческая одержимость.

Любой, кто внимательно читал сочинения мисс Бронте – будь это напечатанные романы или оставшиеся в рукописи письма, – всякий, кому выпала редкая удача беседовать с ней, обязательно отмечал, с какой тщательностью она отбирает слова. Сама Шарлотта была особенно внимательна к этому. Выбранные слова были истинным зеркалом ее мыслей, никакие другие, пусть и кажущиеся неотличимыми по значению, ей не подходили. У нее был тот практический взгляд на истинность выражения, о которой писал мистер Тренч202, подчеркивая, что это долг, которым многие пренебрегают. Мисс Бронте терпеливо ждала, когда к ней придет нужное слово, пока оно наконец не отыскивалось. Это могло быть провинциальное словечко, а могло быть и слово с латинским корнем: если оно правильно выражало ее мысль, Шарлотта не заботилась о том, откуда оно взялось. Такой отбор слов превращал ее стиль в подобие мозаики. Каждая часть, какой бы маленькой она ни была, оказывалась прилажена к своему месту. Мисс Бронте никогда не начинала писать предложение, пока не понимала ясно, что хочет сказать, пока не подобрала со всей тщательностью нужные слова и не расположила их в правильном порядке. Поэтому в ее рукописях – клочках бумаги, покрытых карандашными записями, которые мне доводилось видеть, – иногда было вычеркнуто целое предложение, но очень редко – отдельное слово или выражение. Она писала на этих бумажках самым миниатюрным почерком, а бумажки клала не на стол, а на доску, вроде тех, которые используются при переплетении книг. К этому ее вынуждала близорукость, а кроме того, это позволяло ей писать карандашом по бумаге, сидя в сумерках у камина или же, как часто бывало, во время ночной бессонницы. Беловые рукописи переписывались с этих клочков бумаги уже вполне ясным, читабельным и изящным почерком, который мало чем уступал типографскому шрифту.