В отличие от доносов о нелояльности или чуждом классовом происхождении, типичные доносы о злоупотреблениях не сосредоточиваются на единственном или главном качестве либо проступке своего объекта. Наоборот, здесь валятся в кучу все преступления, просчеты, ошибки, недостатки, темные пятна, какие только можно с той или иной степенью правдоподобия приписать обвиняемому (особенно такие, которые могут иметь серьезное значение в глазах вышестоящих инстанций). На первом месте в моей подборке стоит «обкрадывание» колхозников. Это, как правило, не воровство в обычном смысле слова, а, скорее, незаконное присвоение колхозных средств, на которое легко шли колхозные председатели и бухгалтеры: обсчет колхозников при начислении трудодней, конфискация их скота, незаконные штрафы и множество других форм поборов, обращение с колхозными лошадьми как с личной собственностью, снятие денег с колхозного счета в банке на личные нужды и т. д.

В одном доносе описывается, как колхозные руководители не давали заслуженному колхознику двадцать четыре килограмма муки, требуя в уплату его полушубок: «Эти отбросы кулачества сами берут хлеб, продают по 50 руб. за пуд, но труженики голодают. Товарищи, где же ваша бдительность? 20 лет сов. власти и творятся безобразия и террор над темной массой».

На втором месте среди прегрешений, обличаемых в деревенских доносах о злоупотреблениях, стоит «зажим критики» — расхожее выражение, которое могло означать целый ряд проявлений произвола и тирании со стороны председателя: «Предколхоза Задорожный Ф. А. колхозникам на собрании не дает говорить, если кто чего-нибудь выступит и скажет, он, Задорожный, говорит, что ты срываешь собрание и ты не наш человек, колхозники из-за этого и не ходят на собрания, говорят так, что мы пойдем туда, если Задорожный не дает говорить и критику и самокритику он глушит».

Авторы таких писем часто жалуются, что председатель к ним назначен из района, навязан колхозникам против воли. Не реже встречаются возмущенные рассказы о том, как председатели и бригадиры оскорбляют достоинство колхозников: издеваются над ними, унижают, бьют, ругают («пушит всех колхозников матом и не знает, как назвать хуже колхозников»). Председателей также обвиняют в покровительстве родственникам и в пьянстве.

Быстро научившись пользоваться словом «кулак» для дискредитации колхозных председателей в глазах вышестоящего начальства, крестьяне не менее быстро подхватили излюбленные риторические обвинения эпохи Большого террора — «враг народа», «террорист», «троцкист»: «Печальное положение у нас в колхозе. Товарищи, ответьте нам, пожалуйста, где добиться правды. Мы часто читаем газеты и видим в них, какую большую подлость нанесли в нашем Советском Союзе враги народа, право-троцкистский блок, до каких больших размеров докатились, как вредили в сельском хозяйстве, сколько погибло лошадей, племенного скота… Сколько раз заявляли об этом своей местной власти, как правлению колхоза, а также и представителю сельсовета Савони, который сейчас разоблачен как враг народа, и начальник милиции Архипов тоже изъят органами НКВД… никаких результатов нет».

Крестьяне поняли механизм обвинения на основании порочащих связей и часто им пользовались, когда районных руководителей — которых всегда можно было более или менее верно представить патронами нижестоящих начальников, председателей колхозов и сельсоветов — арестовывали как «врагов» в годы Большого террора. Вот, например: «Много раз я как селькор посылал сигналы председателю сельсовета Чистякову и в Болmiесольский район о вредительстве колхозного председателя и конюха, но они были глухи к моим сигналам. Теперь председатель райсовета Бугеев посажен в тюрьму как вредитель, пора взяться за всех остальных вредителей».

Крестьяне, доносившие на своих председателей или других местных должностных лиц, хотели, чтобы те были наказаны, «получили по заслугам». Они просили вышестоящие инстанции «помочь очистить колхоз от этого жулья», «помочь раз и навсегда избавиться от этих преступников», «освободить нас от этих врагов народа, проникших в колхоз». Авторы некоторых писем прямо просили снять своих обидчиков с должности или отдать под суд. Одна женщина, которая уже послала материал на председателя своего колхоза в местный отдел НКВД, особенно настаивала на необходимости его ареста. Власти обязательно должны, писала она, «расспросить колхозников на месте, разоблачить Бакаляева как врага народа, уволить его с работы, судить и убрать из колхоза».

Судя по громкой славе «подвига» Павлика Морозова, можно предположить, будто доносы одного члена семьи на другого в сталинской России стали обычным делом, однако архивы 1930-х гг. дают мало свидетельств в пользу этой гипотезы. Конечно, есть отдельные случаи внутрисемейного доносительства. Но в общем и целом этот жанр блистательно отсутствует. Таким образом, данный раздел, по сути, — рассказ «о собаке, которая не лаяла».

В архивах 1930-х гг. много писем «по семейным вопросам», которые не являются доносами[167]. Родители часто просят оказать детям медицинскую помощь, принять их в техникумы и вузы или поместить в детский дом (поскольку у них не хватает средств, чтобы их кормить). Есть письма от жен, умоляющих разыскать пропавших мужей и заставить их платить алименты, есть письма-«исповеди», в которых женщины рассказывают далекому представителю власти (обычно региональному партийному руководителю) о своих страданиях из-за неверности или ухода супруга. В конце 1930-х гг. в архивы попало огромное количество ходатайств и запросов от жен, чьи мужья были арестованы, вместе с такими же письмами от мужей, родителей и детей жертв. Авторы таких писем почти всегда уверяют адресатов в невиновности арестованных родственников и молят освободить их.

Письма последнего типа, возможно, дают нам разгадку немногочисленности доносов на членов семьи. Читая их, трудно не почувствовать, что, вопреки теории «атомизации» Ханны Арендт, советский террор не ослабил, а укрепил семейные узы в России[168]. Существовали, впрочем, и практические соображения, не позволявшие доносить на близких родственников ни в годы Большого террора, ни раньше, во время террора в деревне, связанного с раскулачиванием. Если один член семьи был раскулачен или заклеймен как «враг народа», страдала вся семья. В начале 1930-х гг., когда ссылали кулаков, их семьи отправляли в ссылку вместе с ними. В конце 1930-х гг. в ГУЛАГе появились специальные лагеря для «жен изменников родины».

Разумеется, нет правил без исключений. В 1927 г. жена помощника прокурора с Украины написала Сталину, жалуясь на оскорбления, которые она терпит от супруга, после того как донесла на него как на оппозиционера, участвовавшего в подготовке вооруженного восстания (!). В 1938 г. разъяренный бывший муж, которому суд при разводе не отдал малолетнюю дочь, написал в секретариат Калинина, обвиняя бывшую жену в распущенности и в том, что ее любовник арестован как враг народа.