Дверь захлопывается — Ноа подталкивает ее ногой, и от грохота мы оба открываем глаза.

Его руки в моих волосах, он вынимает заколку, которая удерживала прическу, и говорит мне в шею:

— Ты сводишь меня с ума! Ты все время рядом, но мы больше не пара, и это меня убивает.

В этот миг мой телефон начинает звонить. Я лезу в карман джинсов, вынимаю его и смотрю на экран: Натали.

— Слушай, я должна ответить, — бормочу я.

Ноа со стоном отпускает меня, мы заходим в квартиру, и он устремляется вверх по лестнице на кухню.

— Ну как ты? — Я усаживаюсь на пол и слушаю, как сестра начинает изливать на меня жалобы. Брайан слишком много работает, и ей одиноко дома с малышкой. Я нужна ей там. Целыми днями она сидит без компании. Ей жаль, что все так, но из-за моего решения остаться в Бруклине, пусть и всего на три месяца, она чувствует себя преданной. Словно мы воссоединились и разработали прекрасный план нашей дальнейшей жизни, а потом я взяла и все переиграла. Пошла на попятный. А теперь она только что узнала от Джереми, что вдобавок я устроилась на работу — и как это понимать?

«Послушай, — хочу сказать я ей, — я… я… я снова падаю».

Спускается Ноа с тарелкой винограда и сыра. Он садится рядом со мной и начинает чистить виноградины и с намеком покачивает ягодами перед моим ртом, отчего я начинаю смеяться.

— Это не смешно, — стонет Натали. — Ты даже ничего не говорила мне про работу! Как получается, что я услышала такую новость от него?

Ноа начинает расстегивать мои сандалии и стягивает одну у меня с ноги. Я обнаруживаю у себя некоторые проблемы с дыханием.

— Мне надо идти, — говорю я сестре. — Я тебе перезвоню.

А потом — потом мы будто сходим с ума, срываем друг с друга одежду и занимаемся любовью прямо на ковре в гостиной Бликс, и такое впечатление, словно мы и не разлучались; в нем все, чего мне так недоставало: его губы и руки, и дыхание у меня на щеке, и миллион чувств, которые возникают у меня оттого, что он такой знакомый и волнующий, сексуальный и бешеный, — но потом все завершается. И в тот миг, когда мы кончили, стоило только ему откатиться в сторону, на меня обрушивается понимание, что хуже меня человека в мире нет. Перед моим внутренним взором возникает лицо Джереми с широко раскрытыми, полными боли глазами, и я ненавижу себя за то, что его предала.

Но знаете что? Даже когда я вот так сижу на холоде, схватив в охапку свою одежду, терзаясь чувством вины и разочарованием в себе самой, какая-то, причем большая, часть меня хочет выкинуть из головы все мысли и просто жить в ослепительном сиянии момента.

Так я и делаю. Вот просто беру и делаю. Может, спать с Ноа очень плохо, но совершенно необходимо. Может, позже я пойму, что творю. Может, я просто сейчас не могу об этом думать.

Ноа остается у меня в спальне этой ночью, и следующей, и той, что приходит за ней, и из окошка нам светит луна, и холодный воздух просачивается в щели там, где оконная створка неплотно прилегает к раме, и ветви скребут стены дома, как в фильме ужасов. Это первые по-настоящему холодные ночи, и Ноа обнимает меня, и мы лежим так каждую ночь после секса и перед тем, как нас обуяет сон, а я слушаю его дыхание и смотрю с подушки на серпик луны.

Во всем этом есть нечто неотвратимое, будто Ноа — какая-то старая привычка, от которой мне не избавиться. Я не спрашиваю себя, любовь ли это, и могу ли я ему доверять, или правильно ли так поступать, если судить с точки зрения жизненной мудрости, я знаю, что нет. Видит бог, все это неправильно, насколько только возможно.

Я ужасно себя чувствую. У себя в голове я слышу голос Джереми: «Что же ты опять со мной делаешь?» Я закрываю глаза. Днем я говорю себе, что должна освободиться. Говорю, что все дело просто в потребности разобраться с прошлым перед тем, как я в действительности смогу принять взрослую жизнь с Джереми. Может, этот небольшой промежуток времени — всего лишь завершение, после которого я смогу окончательно искоренить из своей реальности Ноа и двигаться дальше.

Все дело в том, что сейчас я делаю именно это. Я сплю со своим бывшим.

И это временно, временно, как работа в «Наших корешках», как дом в Бруклине, как солнце, просвечивающее сквозь ветви стремительно теряющих листья деревьев.

Время вне времени.

Возможно, я забыла спросить, каковы мотивы самого Ноа.

А потом однажды ночью, когда я почти засыпаю, он спрашивает меня, нельзя ли ему почитать письмо, которое написала мне Бликс, — ну, исключительно из простого любопытства. Сон неожиданно как рукой снимает, я настораживаюсь. Где-то за глазными яблоками будто колют маленькие иголочки, как будто голова вот-вот разболится, и я говорю: нет, нельзя. Так вот что ему нужно? Письмо Бликс? В голове мелькает мысль о том, что Ноа может попытаться использовать его против меня.

— Но почему нет? — спрашивает он, приподнявшись на локте и водя пальцами по моему предплечью, слегка щекоча. — Я же хочу просто прочитать его. Посмотреть, что общего у моей двоюродной бабки и моей жены.

— Нет. Это личное и касается только меня. И пожалуйста, не забывай, что я твоя бывшая жена.

— Но ведь Бликс была моей двоюродной бабушкой, а письма мне не оставила. У меня есть чувство… ну, мне хотелось бы побольше о ней узнать. Возникло просто такое желание, вот и всё.

Я сажусь на кровати. Сна ни в одном глазу.

Он смеется, когда видит мое лицо:

— Ладно, забудь! Забудь все, что я говорил. Давай спать.

Но мне, конечно, не уснуть. Ноа закрывает глаза, а я смотрю на него так долго, что в конце концов он опять раскрывает их и испускает долгий раздраженный вздох.

— Марни, ну ради бога. Ты чего? Я всего лишь спросил, нельзя ли мне…

— Я знаю, что ты спросил. Мне кажется, это беспардонно. И возмутительно. Ты хочешь заполучить дом, да? Вот для чего все это на самом деле! Ты надеешься найти в письме зацепку, из которой следует, что дом мне не предназначается. Вот и все. — Я придвигаюсь так, что мы оказываемся лицом к лицу, глаза в глаза.

Он отодвигается,