— А ведь я сам охотился за вами, лейтенант Беркут. Недолго, правда, не успел… Кто бы мог подумать, что свидеться придется в следственной камере полиции?

Человек сидел где-то у него за спиной. Оглянувшись, Андрей только сейчас с трудом разглядел его смутно вырисовывающуюся во мраке фигуру.

— Вы, говорят, из кадровых? Отец, дед наверняка служили в царской армии или в Белой гвардии?

— Это допрос?

— Бросьте, лейтенант. В подсадных у полиции не числюсь.

— Из белогвардейцев, что ли? — устало, с болью выдохнул Беркут.

— Бывший семнадцатилетний прапорщик, а потом сразу поручик Добровольческой армии Розданов. Присяге не изменял. Хотя многие господа офицеры, как провинциальные мерзавцы, подались в услужение большевикам. Пешком добрался до Дона, до западной окраины, тайно прошел всю Польшу, ранен при переходе немецкой 1раницы, но до услужения не пал.

— Как же не пал? Пал все-таки. У немцев на услужении, судя по всему…

Глоточек воды. Если бы вместо словесной тирады сокамерник облагодетельствовал его хотя бы глоточком. Это было бы по-человечески. Независимо от того, кто он и как попал сюда.

— Чепуха-с. У немцев я тоже служил России. Только России. Хотя в чем-то вы, несомненно, правы… Офицер, оставшийся без солдат и без Родины и выдворенный на чужбину… Это уже не офицер, а презренный ландскнехт. Нужно было пойти под знамена генерала Власова — вот что я вам скажу. А еще лучше — атамана Краснова.

— Это ж какого еще Краснова? Тото самого, донского? С Гражданской?

— Это для вас он остался с Гражданской. Для нас он генерал-лейтенант немецкой армии, командующий казачьими частями, союзными вермахту.

— И казачки Россию предали? — угрюмо удивился Беркут. — Впрочем, этого следовало ожидать. Вы-то сами в какой ипостаси у немцев?

— У меня своя судьба. О том, что в последний день существования нашего полка мне, за исключительную храбрость, как была сказано, присвоили чин поручика, я узнал уже в Париже. Приказ был подписан утром, но мне собирались сообщить его к вечеру, после небольшого рейда по тылам красных. Да только рейд этот оказался гибельным. Потом, уже в глубоком тылу большевиков, я узнал, что белая армия распалась и побежала к морю. На юг! — нервно рассмеялся Розданов. — Вслед за журавлями.

«Неужели действительно провокатор? Выведывает, играя на чувствах земляка-офицера?.. Но это тоже было. Все это уже было…» Странная мысль. Она живет в сознании с того самого утра, когда фашисты схватили его… когда увидел на вершине холма костер. Кажется, это случилось три дня назад. Или четыре? Да, все это уже было.

— Вы говорили о Власове… — Андрей спросил о нем только для того, чтобы снова услышать человеческий голос. Розданов молчал уже довольно долго. Тишина, которая царила в этой сумрачной камере, могла сравниться разве что с тишиной кладбищенского склепа. — Что это за генерал? Что он из себя представляет?

— Бывший ваш, красноармейский. Неужели не приходилось слышать?

— Я знаю генерал-лейтенанта Власова. Командарма.

— Так это он и есть. Командарм, предавший свою армию. Уму непостижимо! А ведь кроме как к нему, этому провинциальному мерзавцу, идти русскому офицеру больше некуда. В вермахт или к нему, поскольку он тоже умудрился сколотить армию. РОА — Русская освободительная армия… Тысяч пятьдесят под знамена свои, думаю, собрал. Может, и больше.

— Тогда это не тот Власов. Тот генерал не мог предать. Мне приходилось встречаться с ним. Он был знаком с моим отцом. Никакого другого генерала Власова не знаю. Очевидно, самозванец. Что касается вас, то русские офицеры, оказавшиеся в тылу врага, как правило, сражаются в партизанских отрядах. Так повелось еще со времен Кутузова.

— Я думал об этом. Конечно, думал. Иначе сидел бы сейчас в кабинете начальника районной полиции, а не делил радость общения с вами в камере полицуправления. Но я — белый офицер. Не бывший — настоящий. И я не могу воевать за сталинскую Россию. Я не приемлю методы правления этого диктатора и людей его окружения.

— Россия не может быть сталинской или Керенской. Сталинским или керенским может быть правительство. Но любое правительство преходяще, не правда ли, господин поручик? А Россия вечна. Вот и давайте служить народу, России, вечности. Им, а не врагам, которые топчут нашу землю.

Сегодня Муссолини был в новом, отменно сшитом, мундире цвета хаки, в котором выглядел помолодевшим и явно приободренным. В этом одеянии недавний пленник куда больше напоминал того Муссолини, каким он запомнился штурмбаннфюреру по фотографии сорок первого года. В таком же мундире, в пилотке, худощавый и подтянутый, дуче представал на ней в обличье полевого командира, вытянувшегося перед невесть откуда появившимися на его позициях генералами

— Только что я узнал, что вы отбываете из «Волчьего логова», штурмбаннфюрер, — жестко проговорил Муссолини, прохаживаясь по ковровой дорожке, уложенной посреди отведенной ему комнаты. Это прозвучало так, словно экс-премьер правительства Италии уличал его в бегстве.

— Я не столь частый гость в ставке фюрера, как вам могло показаться.

— Понимаю, понимаю. Диверсант такого класса не должен томиться при штабах и ставках, — согласился Муссолини, стоя перед эсэсовцем с полузакрытыми глазами. — Сожалею, что вы служите не Италии.

Штурмбаннфюрер молча развел руками: не судьба.

— Вы, Скорцен-ни… Только итальянец, римлянин способен уловить мелодику вашей фамилии. А ведь у меня вы могли бы возглавить всю имперскую службу безопасности. В чине генерала, естественно.

Скорцени вежливо улыбнулся.

— Я не оговорился, господин майор, именно в чине генерал-майора.

В этот раз Скорцени улыбаться не стал. Только сейчас он понял, что дуче говорил всерьез, что его просто-напросто покупают.

— Я всегда буду помнить, что чин майора СС получил за освобождение господина Муссолини. И что удостоен его лично фюрером.

— Он мог бы быть и щедрее, — прозрачно намекнул Муссолини на свою собственную щедрость. — Но ваш переход будет санкционирован фюрером. Вы поступите под мое начало как военный советник.

Муссолини выжидающе помолчал. Штурмбаннфюрер оставался невозмутимо безучастным. Дуче вполне допускал, что высокопоставленный сотрудник германской службы безопасности отвергнет его слегка завуалированную вербовку. Но не таким же бездушным образом.

— Из ставки отбываете сегодня? — Муссолини жестом предложил штурмбаннфюреру кресло и, усевшись, нервно расстегнул верхнюю пуговицу френча.

Единственно, чем он мог ответить Скорцени на столь демонстративное неуважение, так это сменить тему. Вчерашний пленник маршала собственной армии, премьер-министр, преданный королем и лейб-гвардией, вождь нации, которого толпы опекаемого им народа готовы растерзать на любой площади любого города… В качестве кого он здесь, в ставке: пригретого неудачника, временно отстраненного от исполнения своих обязанностей премьер-министра, заложника в большой игре германской дипломатии?