– Какие ж вы чудные в этом плане, – Рауль вздохнул. – Ну, хоть чувствуешь-то себя лучше? Пятый говорил, все дело было в…

– А ты решил, что тут что-то было? Кроме вывихнутой руки у Клео? – невесело усмехнулся Лин. – Рауль… Бог с тобой… Не знаешь, Пятый давно спит?

– Если заснул одновременно с нами – то часов пять есть.

– Меньше, – не открывая глаз, произнес Пятый. – Лин, я тебе руки когда-нибудь поотшибаю. Для профилактики.

– За что?

– А просто так.

– Доброе утро… Так вот знаешь, Лин, что я тебе скажу, – начал Рауль, негромко, но очень эмоционально, – идиот ты, вот и все. И ты, Пятый, тоже. Откуда у вас эта безумная щепетильность? Мыться в штанах, чтобы, не дай Бог, никто не увидел их голые ноги! Это даже не маразм, это сумасшествие!

– В Сеть ходить – это уже не сумасшествие, это хуже, – серьезно ответил Пятый. – Какие там ноги, я тебя умоляю.

Лин всё-таки нашел силы с горем пополам сесть. После ночи он выглядел ужасно – под глазами синяки, волосы растрепанны, рубашка почему-то разорвана у ворота, на левом запястье – синяк, след пальцев… Пятый вспомнил, что недавно видел считку – блонди и пет – и поморщился. Похоже, у всех блонди есть излюбленная манера «знакомиться» – на всякий случай блокируя руки объекту этого «знакомства»…

– Я еще понимаю, если б вы были чужими людьми, – продолжал Рауль. – Но вы же любите друг друга, это невооруженным глазом видно! Хорошо, хорошо, любите как братья. Но какая, в конце концов, разница? Вы и так живете, как монахи. Неужели это настолько чудовищно – раз в пять лет помочь друг другу получить разрядку?

– Потому, что так делать нельзя, – просто ответил Пятый. – Просто – нельзя. Прими, как данность.

– А Клео из-за него всю ночь не спал, между прочим, – укоризненно сказал Рауль, причем совсем тихо – Клео оставался неподалеку, в гостиной, не дай Бог, услышит. – Он же только как лучше хотел, раз в кои-то веки. А ему за это – в морду, вместо спасибо.

– Очень плохо, – печально сказал Пятый. – Я попробую извиниться, но не знаю, поможет ли это. Почему-то думаю, что не очень.

– Он сам извиняться лезет, – шепотом сказал Рауль. – Перед тобой, Лин. Только я его к тебе не пускаю…

Лин снова лег, отвернулся, невидящим взглядом уставился в окно. Тот же туман, кажется, протянешь руку – и можно будет взять его в горсть. Извинения… К чему извинения?.. Перед кем? За что?.. Невидимый тугой обруч стягивал голову. Лину сейчас было невообразимо стыдно. Но что, Бог ты мой, что ему оставалось? Потянуться за этой ласковой рукой туда, куда вход строго воспрещен всем, составлявшим его жизнь уже многие годы? Поддаться?.. Да ни за что на свете! Объяснить? Что? Кому? «Зачем я его ударил? – с отчаянием думал Лин. – Можно было просто уйти, а я – ударил… Не помню, как, но, кажется, сильно… Что я им говорил?..»

Что можно было сказать сейчас? Поэтому Лин промолчал.

– Не надо пока, подожди полчаса, – ответил за друга Пятый. – И закажи у хозяек что-нибудь поесть. Времени не так много.

«Пятый, – сказал Рауль мысленно, – Клео – очень черствый человек. Лин, по-моему, первый, кто умудрился вызвать у него сочувствие и желание помочь просто так. И тут – такое… Нехорошо, если Лин на него затаит злость. Понимаешь?»

– Всё нормально, – ответил Пятый вслух. – Не волнуйся. Лин не умеет злиться долго. В отличие от меня.

* * *

…и не были они никакими Сэфес, и даже не думали, что когда-нибудь ими станут. А были просто двумя мальчишками, попавшими в большую беду, растянувшуюся на девятнадцать лет, но и про девятнадцать лет они тогда ничего не знали.

И вокруг, и с ними самими, всё происходило одновременно сложнее и проще, иногда проще настолько, что умереть можно было от этой простоты. И никакой Клео Найрэ никогда этого не поймет, никогда…

Пятый зажмурился, потряс головой. Нет, бесполезно. От этого никуда не денешься, уже, вероятно, до самой смерти. Перед глазами помимо воли вставали во всей ясности события больше чем двухсотлетней давности, и события эти оставались болезненно-яркими, словно произошли вчера…

…к исходу четвертого часа он понял, что дверь не сломать. Левая рука болела, словно в нее воткнули раскаленный металлический штырь, но эта боль была ничем, пустотой, вакуумом – в сравнении с тем, что творилось в душе.

А их набралось уже больше десятка – надсмотрщики, сменные и сменяемые, не упустили случая принять участие в новой забаве. Нет, не все, конечно. Но больше половины. Остальные, судя по голосам, предпочитали смотреть и давать советы. Голоса эти, довольные, балагурящие, отпускающие сальные пошлые шутки, доводили Пятого до исступления, он изо всех сил молотил разбитыми в кровь руками по двери, но заперли его в тиме, дверь, сваренную из стальных листов выбить оказалось нереально.

Дверь в дверь, тим находился напротив зала.

Лин перестал кричать часа полтора назад. Голосов тоже поубавилось. Пятый стоял, привалившись к предательнице-двери, чувствуя, как в левой руке медленно поворачивается раскаленный штырь. Он думал, что если его и выпустят отсюда сегодня, то лишь за тем, чтобы сделать следующей игрушкой в этой чудовищной забаве. Пусть. Лучше пусть его, чем Лина…

А еще через два часа его выпустили. Отвели в зал, где подле рельс для вагонетки, на заляпанном какой-то мерзостью полу лежал Лин. Полузнакомый надсмотрщик грохнул на пол ведро с водой, потом Пятый на самом краю сознания услышал лязг замка – и дверь в зал закрылась.

Первые минуты он просто стоял, бездумно глядя на Лина, потом присел на корточки рядом, не соображая, что делать. Разум отказывал. Пятый вдруг подумал о том, что тут происходило, и с ужасающей ясностью понял, для чего они закрыли дверь. «Если они откроют, я их убью, – пронеслось в голове. – Всех убью».

Истерзанное тело, лежащее перед ним, вздрогнуло. Лин, до этого момента остававшийся, вероятно, без сознания, слабо застонал. Смотреть на него было жутко – впрочем, как может выглядеть человек, которого насиловали много часов подряд несколько здоровых мужиков, насиловали и били, чтобы не сопротивлялся. Пятый осторожно протянул руку и потрогал Лина за плечо. Тот дернулся, как от электрического разряда, вскрикнул.

– Лин, это я, – жалобно, еле слышно сказал Пятый. – Они ушли, это я…

Он перевернул друга на спину.

Пустые стеклянные глаза. Лицо, искаженное гримасой такого страдания, что Пятого передернуло. Перемазанные рвотой и кровью волосы, свежий синяк на скуле, разорванная нижняя губа, бесчисленные ссадины и кровоподтеки на груди, шее, руках… Пятый усилием воли заставил себя посмотреть, что там ниже, но это оказалось настолько страшно, что он поспешно отвел глаза. Кровь, сперма, обрывки того, что еще вчера было штанами, и еще кровь, и еще…

«Господи, они же там всё разорвали, – отрешенно подумал он. – Сколько крови…»