продолжал Клямкин, что за пределами профессионального круга Ключевского и по сию пору читают больше, чем всех современных историков вместе взятых. Как объяснить этот парадокс?

В. О. Ключевский Н. М. Карамзин

Спору нет, Ключевский был еще и первоклассным мыслителем, и замечательным писателем, Пушкиным, если хотите, русской историографии. Но читают его все-таки именно как историка, читают потому, что находят у него то, чего не могут найти у сегодняшних его коллег. Казалось бы, одно уже это обстоятельство должно было их заинтриговать. И тем не менее организаторы дискуссии в «Либеральной миссии» не нашли ни одного «цехового», если можно так выразиться, историка, который взялся бы поразмышлять над этим парадоксом в качестве зачинщика дискуссии.

В результате все три докладчика, представлявшие в ней Ключевского, оказались именно «за пределами профессионального круга». Одним был философ, другим-культуролог, третьим — политолог. Само собою, во всех докладах Ключевский рассматривался не как историк, а как мыслитель. Территория собственно истории с порога уступалась «цеховым» скептикам.

Разумеется, большинство участников дискуссии было очевидно раздражено их нигилизмом. Ярче всех выразил это раздражение Евгений Григорьевич Ясин. «Выполнена ли современными историками та работа, которую для своего времени выполнил Василий Осипович?»-сурово спрашивал он «цеховых».

Понятно, что имел он в виду: почему бы вам, ребята, не написать, как сделал Ключевский, историю России как целого (и по возможности не на «академическом» воляпюке, понятном только посвященным, а на хорошем русском языке)? Почему бы вам не выступить против самовластья столь же откровенно и на таком же фундаментальном уровне, как он?

Ясно же, что без такой истории — без центральной идеи — все отдельные события, периоды, факты, на которых вы сосредоточиваетесь, искусственно вычленяются из исторического потока. Рвутся без нее связи, ломаются сквозные линии, смещаются акценты. Происходит, короче, то, что американский историк Эрвин Чаргофф громоподобно обозначил: «Там, где торжествует экспертиза, исчезает мудрость». Та самая мудрость, которой пронизана история Ключевского. Так не ее ли не хватает читающей публике у современных историков?

На этом месте пронзил меня, признаться, тот же зуд, что, вероятно, заставил когда-то Ленина выскочить на съезде Советов с его легендарной фразой: «Есть такая партия!» В самом деле, всего полтора года прошло, как в той же «Либеральной миссии» обсуждалась моя трилогия «Россия и Европа. 1462–1921». Трилогия, отвечавшая практически всем критериям Ясина. Всего и требовалось от участников тогдашней дискуссии прочитать то, что они обсуждали. К сожалению, подавляющее их большинство, включая, увы, и Евгения Григорьевича, не нашло в себе сил на такой подвиг.

А жаль. Не в последнюю очередь потому, что вековая история России представлена в трилогии как заочный спор двух гигантов ее историографии, Ключевского и Карамзина, спор о судьбе в ней самовластья, о его происхождении и, стало быть, о его будущем. И основан был этот спор, между прочим, на тщательных документальных исследованиях, на той самой, если хотите, экспертизе, к которой сводят свою задачу «цеховые». И уже по этой причине их легкомысленные и высокомерные декларации о Ключевском как о «мифе» или как о «хорошей литературе» выглядели бы для всякого, прочитавшего трилогию, скорее кощунством.

И тотчас стало бы ясно, что вне этого спора парадокс, сформулированный Клямкиным, не имеет решения. Ибо то, в чем упрекал Ключевский историческую литературу досоветских времен, с еще большей силой воскресло в постсоветские. Экспертизы и трудолюбия хоть отбавляй, но мудрости… По-прежнему, как и в его время, не знает цеховая историография, «что делать с обработанным ею материалом». Не потому ли читают не ее, а Ключевского?

Тезис Карамзина

Вот и пришло время подробней разобраться с тем, о чем спорил Ключевский с Карамзиным. Попробую показать это на примере, который лишь на первый взгляд имеет косвенное отношение к нашей теме. Андрей Анатольевич Левандовский — редчайшее исключение среди «цеховых». Он не только прочитал трилогию, но и выделил в своем отзыве главное: «Александр Янов, пожалуй, впервые попытался представить свободу как равноценную альтернативу деспотизму в России, впервые с поразительной энергией и целеустремленностью занялся поисками ее проявлений на самых разных этапах русской истории. О результатах можно спорить, но поиск этот самоценен; он производит очень сильное впечатление. В мощный интеллектуальный поток, проходящий через всю трилогию Янова, право, стоит погрузиться…» Привожу здесь этот отзыв лишь потому, что он дает мне неповторимый случай переадресовать комплимент наставнику — первым на самом деле был Ключевский, я лишь продолжил то, чему он меня научил. Впрочем, лукавлю. Привожу и затем, чтобы сразу ввести читателя в курс дела.

Тезис Карамзина, по сути, элементарен: Россия не может существовать без самодержавия. Сформулированный его собственными словами, он выглядит так: «Самодержавие создало и воскресило Россию, с переменою государственного устава она гибла и должна погибнуть».

Не то чтобы читающей публике нравилось самодержавие. О «прелестях кнута» мы слышали еще от Пушкина. Но подобно проклятию гнездился в ее подсознании страх: а вдруг великий историк прав — и конец самовластья действительно несет стране гибельный хаос? Усугублялось все это еще и фатализмом значительной части интеллектуальной элиты, глубоко разочарованной, и террором, последовавшим за либеральными реформами Александра II, и либеральной смутой после отречения самодержца и Февральской революции 1917-го. И совсем уже недавней неудачей после крушения тоталитаризма в 1990-е. Все это словно бы опять и опять подтверждало «прелести кнута» в России.

 

А. А. Левандовский

Что ж удивительного в том, что с каждым новым возрождением «сильной руки», будь то при Александре III, при Сталине или при Путине, неизменно находились тучи экспертов — философов, правоведов, историков, в наши дни и культурологов, — снова и снова пытавшихся утвердить в массовом сознании этот порожденный Карамзиным страх? Такой, мол, народ, от века привыкший к кнуту и самовластью.

Усилия их, увы, увенчались, как мы знаем, по крайней мере, частичным успехом. В полуграмотных массах, о Карамзине большей частью и не слыхавших, отказ от самовластья и по сию пору ассоциируется со «смутой», а торжество его с «порядком», в наши дни — со «стабильностью». Такова власть идей.

Ключевский, понятно, не мог знать ни о Феврале 1917-го, ни о 1990-х. Ему было довольно и того разочарования в либеральных (не говоря уже о консервативных) элитах, что наступило после Великой реформы 1860-х. Интуиция великого историка, та самая мудрость, о которой слышали мы от Чаргоффа, подсказала ему, что так оно в России и будет, покуда тезис Карамзина не опровергнут. Кто, если не он, мог в тогдашней Москве взяться за