В шесть часов театр был полон. Графиня в сопровождении Льва и Ольги Нарышкиных восседала в наместнической ложе. Она была особенно ярко освещена, поскольку публика не дерзала рукоплескать прежде, чем генерал-губернатор подаст знак к одобрению или освистыванию пьесы. Воронцов этим не злоупотреблял, всяк выражал чувства, как хотел. Но по привычке зрители задирали головы к золотому балкону, ища подсказку на лице госпожи наместницы.

Давали комическую оперу «Турок в Италии». На сцене блистала Морикони. Публика не остыла от ее новинки в «Бандитах» и на все лады распевала: «Я — блондинка Фиорелла, дочь разбойника». А прима уже изображала беглую одалиску из гарема. Впрочем, сюжет не слишком занимал Раевского. Он отыскал глазами на первых рядах Казначеева, тот сидел с княжной Волконской. Они ворковали, как два голубка и, кажется, ели конфеты. Александр испытал нервную радость от того, что нарушит идиллию. В перерыве он спустился в зал и отозвал правителя канцелярии поговорить.

— На два слова.

Саша недовольно поморщился. Но это не произвело на Раевского никакого впечатления. «Так ли ты скривишься через минуту!»

— Вы уже знаете о высылке Пушкина? — светским тоном осведомился он.

Казначеев кивнул.

— Искренне сожалею, но Александр Сергеевич своим поведением сам подал повод. Думаю, что в Пскове…

— Он не едет в Псков. — В голосе Равеского звучало затаенное торжество. — Он едет в Константинополь.

— Как? — не понял полковник. — Вы шутите? Право, жестоко смеяться. Ведь вы дружны.

— Я говорю это только потому, что беспокоюсь о нем. Никакие уговоры на Пушкина не действуют. Он разозлен и задумал бежать. Графиня, уж не знаю из каких соображений, дала ему денег, а княгиня Вяземская купила место на корабле, отплывающем завтра.

Казначеев побелел как полотно. Он задрал голову к наместнической ложе и долго не отрывал глаз от грустного лица Лизы. Ах, вот, значит, как? А он уважал эту женщину! Горечь осела в душе полковника.

— Можете быть совершенно спокойны. Я приму меры. — Его голос звучал глухо.

Возвращаясь на свое место, Казначеев заметил Пушкина. Тот не садился, а стоял, прислонившись спиной к косяку двери. Его взгляд был прикован к одному-единственному существу в зале. Поперхнувшись, Саша плюхнулся в кресло.

— Вас кто-то огорчил? — догадалась Варвара Дмитриевна.

На следующее утро графиня уехала. А Пушкин через день после нее. Его путь лежал в село Михайловское Псковской губернии. Рука, повернувшая верстовой столб, принадлежала вовсе не Казначееву. Поэт сам все испортил. Да так глупо, что оставалось только пожимать плечами: не судьба!

Пока Саша, готовый расшибиться в лепешку, искал корабль, распекал купца из Триеста, грозя лишить патента на торговлю, прищучивал таможенников, Пушкин после спектакля отправился играть в карты к своему приятелю Лучичу, доброму малому, у которого что ни вечер, то соображали банк. Были Туманский, Лонгинов и еще кто-то из графской канцелярии. Они с возмутительной легкостью ставили по тысяче рублей и выше. Поэту не хотелось отставать. Поначалу ему не везло, и он спустил всю сумму, полученную от Вяземской. Разнервничался, поставил своей перстень-печатку с каббалистической надписью. И на него-то, как на магнит, вытянул из Лучича 900 рублей.

— Вот увидите, я отыграюсь, — твердил Сверчок. — Непременно. Это талисман. У самого Сен-Жермена не было такого!

— Где же вы его достали? — подтрунивал Туманский.

— Подарок.

— От кого?

Пушкин вспыхнул.

— Ну же, Александр Сергеевич. Признайтесь. Вы завтра уезжаете. А мы останемся гадать, кто из наших дам так щедр и богат.

— Берите выше.

Громкое: «О-о-о!!!» — было ему ответом.

Поэт не назвал имени. Но дал понять. Если бы Элиза действительно подарила ему перстень, он бы молчал до гроба. Но иной раз собственная выдумка казалась ему такой реальной, что сердце начинало жить ею.

И тут же талисман продемонстрировал характер — оказалось, что Лучичу нечем заплатить долг. У него нашлось только триста рублей.

— Но как же? — возопил Пушкин, из которого партнеры вытрясли все деньги.

— Я тоже сегодня в проигрыше, — оправдывался честный серб. — Я вышлю вам в имение с первой же оказией…

В имении деньги были ни к чему. Они требовались сейчас, немедленно, без отговорок. Но гласно объявить, зачем ему сию минуту такая сумма, Пушкин побоялся. Он проклял себя за легкомыслие. Вера все устроила. А ее несносный «третий ребенок» не смог даже воспользоваться заботами матери! Чувство стыда охватило его еще больше, чем досада. Что Константинополь? Ну его! Но как он теперь посмотрит в глаза Вяземской?

Рассказать княгине о своей глупости Пушкин смог только наутро, когда она пришла проводить и перекрестить его в дорогу. Как обычно, Вера ко всему отнеслась без зла.

— Я ожидала чего-то подобного, — со вздохом скала она. — Значит, не судьба. Храни тебя Бог.

Они поцеловались. Совсем по-дружески. Без тени кокетства. Ямщик щелкнул кнутом. Колокольчик звякнул. Пыль поднялась до окон кибитки. 1621 верста — куда и зачем его везут?

Август 1824 года. Одесса.

Лихорадка долго трепала графа. Он вернулся худой и сам на себя не похожий. Казначеев ничего ему не сказал. Подозревая правителя канцелярии в склонности щадить начальника, Раевский решил подстраховаться. Он обиняками поведал о побеге одному-другому из приятелей, в городе стали поговаривать, посмеиваться, и наконец заядлый собиратель сплетен Вигель наколол случившееся, как устрицу на вилку.

Он явился в Одессу из Кишинева по приказу наместника с пространной «Запиской о Бессарабии» и несколько дней плотно работал в кабинете Михаила Семеновича.

— Вы, я думаю, наслышаны об отъезде Пушкина, — сказал однажды граф, складывая бумаги. — Как могло случиться, что его друзья в столице поступили столь неосторожно с письмом об атеизме?

Вигель поперхнулся.

— Кто без греха? Разве здесь, в Одессе, мало было сделано в отношении Пушкина по неосторожности или из легкомыслия?

— Что вы имеете в виду? — нахмурился Воронцов.

«Неужели не знает?» Вигель внутренне возликовал. Он потупил глазки: ни дать ни взять барышня-институтка, забывшая урок. Но после гневного движения бровей начальника выложил все.

Граф встал, сделал собеседнику знак удалиться, накинул сюртук и спустился в столовую. Из-за болезни он показывался редко, и открытым столом управляла Лиза.

— Ваше сиятельство, прошу следовать за мной. — Воронцов протянул жене руку.

Та с тревогой скользнула глазами по его изжелта-бледному лицу, но, ничего не поняв, повиновалась. Она едва выдержала в Белой Церкви две недели и кинулась назад посмотреть, каков Михаил после лихорадки. Лучше ей было спрятаться.