— И знаешь ли? — недоверчиво переспросил староста, больше озабоченный существом вопроса.

— Да нет, не знаю. — Лицо Николая осталось при этом безучастным — ни кивка головы, ни движения бровей не последовало. Так что по мимике нельзя было определить, что именно он ответил. — Понял ли, Никифор? Само собой… А ты, Кион? Три слова подряд, и у каждого свой смысл! Вот то-то же. А теперь давай обстоятельно…

— Мокша прибыл! — кивнул тот, соглашаясь вести свои речи не торопясь. — На большой однодеревке с парусом, с ним младший братишка и двое эрзян из Абрамова городка вместе с семьями. Один из них кузнечное дело ведает, но в долгах погряз, так Ивану пришлось выкупать его у булгарского купца. А второй, кажется, шорник[98]или по кожевенным делам. — Николай многозначительно переглянулся с Никифором, в то время как Кион продолжал рассказывать. — Похоже, сбежал от мести какой-то. Еще Мокша поведал о том, что Иван дальше на Кострому пошел, и что у них за Муромом сшибка речная была с разбойными людишками. Также рек, что сговорился полусотник с одним эрзянским воеводой железо добывать на землях его рода, позже тот обещался гонца послать: разрешат ли их старейшины совместно нам добычу ту вести…

— А еще что про сшибку слышал? Все ли целы? — тут же вскинулся Никифор, подняв взволнованно заблестевшие глаза на гонца.

— Троих черемисов сильно зацепило, но те оклемались, а вот один из наших, Коньга, погиб… статный такой, немного рыжий, помните?

Дальнейшая речь Киона прервалась раздавшимся всхлипом, донесшимся из угла комнаты, где сидела Фрося.

— Как сердце чуяло! Как знала! — вскочила та, стремглав протискиваясь между столом и лавкой прямо по ногам не успевших отпрянуть мастеровых.

— Что это с ней? — удивленно кивнул вслед убежавшей девице Николай.

— Шальная баба! — выдал заключение Никифор, кривясь и трогая отдавленные пальцы на ноге. — Разве кто такую за себя возьмет? Убьет мужа ненароком… Снюхалась, видать, на Купалу с Коньгой, дите она давно уже обрести хотела… Ты мне вот что скажи, Николай, неужто совсем ничего про то, как стекло варить, не знаешь, а?

— Ох, господи ты боже мой! Никифор! — Николай уже вылезал из-за стола, устремляясь за Фросей. — Не знаю почти ничего! Но постараюсь сделать! Только не сейчас и даже не зимой, ладно?!

— Вот и сговорились! — улетел в закрывающуюся дверь довольный возглас Никифора, в очередной раз подсчитывающего в мыслях доход от такого прибыльного предприятия.

* * *

Сойдя с крыльца, Николай опустился на ступеньки рядом с Фросей, которая сидела с понурыми плечами, сложив руки на коленях и всматриваясь в густую темноту октябрьской ночи пустым, невидящим взором.

— На-ка вот, укройся. — Легкий овчинный полушубок лег на женские плечи, вздрогнувшие от прикосновения. — Суженый твой погиб, так?

— Да какой у меня суженый, Николай? — Горькая усмешка разрезала бледное девичье лицо. — Кто с перестарком свяжет свою судьбу? Два с половиной десятка лет мне уже минуло… Кто позарится на стать мою в ясном уме? Так, спуталась. — Фрося резко повернулась к собеседнику. — Не столь о нем самом грущу, сколь печаль меня гнетет, что в поход сей он подался — лишь бы меня не видеть… Одно успокаивает — что ношу я его дите под сердцем: снимет младенец часть вины с плеч моих. Ты же понимаешь, что именно ребенок мне от него был надобен, а не сам он? Вот, киваешь… понятливый какой. И правда, легко мне с тобой, душу готова излить. А вот скажи лучше, что мне дитю поведать про отца, когда он спросит про него? Что не любила я батюшку его?

— А выходи ты за меня, Фросюшка, а? — неожиданно прервал женский монолог Николай, даже не повернувшись к ошеломленной девице. — Я тебя не неволю тотчас ответить, подумай…

Томительные секунды понесли свой бег среди сгущающейся черноты, слегка озаренной отсветами лучины, падающими из волокового окошка, прорубленного в верхнем венце деревянного сруба.

— Гляди ж ты, — указала на него Фрося, — малый просветец, а все одно надежду дает на то, что внутри тепло и холода нет.

— Так что скажешь, красна девица? — пришлось уже мастеру кривить лицо неуклюжей ухмылкой. — Подумаешь?

— А и пойду! Чего тут думать? — решительно кивнула та. — Не про то речь, что не мне быть разборчивой, и не про то, что дитю отец нужен. Ты для меня как этот отблеск лучины, светишь на пути моем и даже почти согреваешь… — Фрося улыбнулась и развернулась к кузнецу всей своей немалой фигурой, уперев руку в бок. — И что же ты раньше молчал, старый, неразговорчивый хрыч?!

Клочья темно-серых туч невесомо скользили над головой молодого воина, недвижимо лежащего на сланях небольшого насада. Одинокое судно, увенчанное лишь оголенной мачтой с обрывками сожженного паруса, влеклось куда-то вдаль быстрым течением узкой лесной реки, однако его продвижение никак не поспевало за стремительными свинцовыми облаками. Те начинали свой бег от дальней нечеткой границы горизонта, теряющейся между лесным безбрежьем и нависшим небесным сводом, порывисто пересекали обозримое пространство и заканчивали свое путешествие… среди прядей темных волос, в беспорядке разбросанных на лбу ратника. Воину не терпелось облизать пересохшие губы, запрокинуть голову и проследить дальнейший путь набухших влагой и первым снегом облаков, а то и унестись вместе с ними в сторону столь желанного дома. Однако сил у него хватало лишь на то, чтобы в редкие минуты пробуждения от спасительной темноты приоткрывать глаза и смотреть, как тучи уносятся на юг, куда-то вниз… Вниз по течению неба.

Как-то раз он очнулся, когда в насад, приткнувшийся носом к берегу неширокого русла, заглянула чья-то голова, увенчанная сдвинутой на затылок овчинной шапкой. Сквозь замерзшие ресницы он не сумел разглядеть лица, но совсем молодой испуганный возглас сказал все сам за себя: фигура отпрянула, а покачнувшееся судно вновь заскользило по волнам. Что взять с юнца? Даже если он тотчас побежит за помощью, люди не смогут состязаться в скорости с шустрой лесной речкой, пробираясь за насадом топкими берегами, поросшими тальником. А сразу лезть в осеннюю стылую воду за находкой, которая сулит лишь заботы и неприятности… на это не каждый способен. Сознание ратника вновь померкло, соглашаясь с приведенными доводами, и вернулось к нему лишь в тот момент, когда судно вышло на широкий речной простор, где закачалось на середине русла под напором волн и ветра. Ослабевшее тело сразу же содрогнулось от прострелившей его боли, а пальцы на руке дрогнули, но так и не поднялись к груди, где торчало обломанное древко, — черная пелена в очередной раз накрыла воина.

Вновь он пришел в себя, когда кто-то прикоснулся к его щеке. С трудом разлепив веки, он увидел сначала лишь огрубевшую морщинистую руку, протянутую к нему, потом в глазах потемнело, но настойчивый шепот опять пробудил его к жизни. Седой старец что-то спрашивал, губы на его лице двигались в такт со звуками незнакомой речи, но смысл был совершенно неясен. Воин даже не попытался качнуть головой, чтобы уведомить вопрошающего о своем непонимании. Неожиданно тот указал на него пальцем и попытался задать свой вопрос на другом языке: