Так кто же он, Мортимер? Холмс рассуждает так: «Если он работал там, не будучи штатным консультантом, значит, ему отводилась скромная роль куратора, живущего при лечебнице, то есть немногим большая, чем роль практиканта. И он ушел оттуда пять лет назад – смотрите дату на палке». И вот ватсоновский медик средних лет становится «человеком лет тридцати». Отметим также, что если Холмс уверен насчет возраста посетителя – ведь он перебрал все варианты прежних должностей Мортимера, пока не осталась единственная версия, косвенно указывающая на возраст (вспомним: «оставшиеся несколько объяснений подвергаются проверке одно за другим, пока то или другое не получит значительное подкрепление»), – он все же не заходит так далеко, как Ватсон, утверждая, что человек, о котором идет речь, может быть только хирургом. С таким же успехом его можно назвать терапевтом. Доказательств нет, ничто не указывает ни в ту, ни в другую сторону, а Холмс делает выводы лишь в том случае, если к ним ведут свидетельства. Обратное было бы столь же ошибочным, сколь и чрезмерная осторожность в выводах.

Что можно сказать о характере хозяина палки? «Что же касается прилагательных, то, если не ошибаюсь, я употребил следующие: симпатичный, нечестолюбивый и рассеянный». (Нет, он не ошибся.) Каким образом он пришел к этому выводу? Оказывается, отнюдь не так же бездумно, как Ватсон, наделивший посетителя другим набором черт. «Уж это я знаю по опыту, – говорит Холмс. – Только симпатичные люди получают прощальные подарки, только самые нечестолюбивые меняют лондонскую практику на сельскую, и только рассеянные способны оставить свою палку вместо визитной карточки, прождав больше часа в вашей гостиной». Каждая черта возникает непосредственно из наблюдений (пропущенных через время и пространство воображения, пусть и всего за несколько минут), сделанных Холмсом ранее.

От объективного факта – к рассмотрению многочисленных возможностей и сужения их спектра до наиболее вероятных. Никаких посторонних деталей, никаких пробелов, заполненных не в меру ретивым воображением. Научная дедукция в ее лучшем проявлении.

И наконец, почему Холмс наделяет доктора Мортимера собакой, причем совершенно определенной? Мы уже упоминали о следах зубов, которые проглядел Ватсон. Но эти отметины, а точнее, расстояние между ними, имеют весьма специфический вид – «для терьера такие челюсти слишком широки, а для мастифа узки». Холмс вполне мог прийти к выводу о кокер-спаниеле самостоятельно, следуя той же логической цепочке, но ему помешало появление собаки вместе с хозяином. Этим и завершилась череда умозаключений. Но разве она не была ясной на всем своем протяжении? Разве не вызывала желание воскликнуть: «Это же элементарно! Как я сам не додумался?» Именно таким свойством и должна обладать настоящая дедукция.

5. Учитесь – как на своих ошибках, так и на успехах

Наблюдая за оплошностями Ватсона на данном конкретном примере, Холмс узнаёт еще больше о подводных камнях мыслительного процесса, о тех моментах, когда мысли легко могут направиться по неверному пути, а также понимает, куда ведет этот путь. После разговора с Ватсоном он защищает собственные рассуждения от власти активировавшихся стереотипов и сокрушительного воздействия неверно выбранной точки отсчета на дальнейшие рассуждения, а также от ошибки, когда вместо того, чтобы учитывать все наблюдения, человек сосредоточивается только на самых заметных, недавних или иным образом выделяющихся из общего ряда. Обо всем этом Холмс знал и ранее, но каждый новый случай служит напоминанием, подкреплением, новым проявлением в ином контексте, в итоге знаниям Холмса не грозит застой.

И если бы Ватсон проявил должное внимание, он сделал бы подобные выводы, извлек уроки из поправок Холмса, научился определять моменты, когда ему свойственно допускать ошибки, и в следующий раз мог бы действовать правильнее. Увы, он выбирает другой путь, сосредоточивается на заявлении Холмса о том, что он, Ватсон, на этот раз не так уж заблуждается: «Этот человек, безусловно, практикует не в городе, и ему приходится делать большие концы пешком». Вместо того чтобы попытаться понять, почему именно эти две детали оказались верными, а все остальные выводы – ошибочными, Ватсон восклицает: «Значит, я был прав» – и отказывается от возможности чему-нибудь научиться, предпочитая ей избирательную сосредоточенность на доступных наблюдениях.

Обучение – это замечательно, но его необходимо переводить с теоретического уровня на практический, причем регулярно, чтобы знания не начали покрываться пылью, а «чердак», дверь которого не открывали годами, не пропах затхлостью.

Всякий раз, когда у нас возникает желание не слишком усердствовать, нам стоило бы вспоминать образ заржавленной бритвы из «Долины страха»: «Позади осталась череда скучных, бессодержательных недель, и вот наконец появился подходящий объект для приложения тех редкостных способностей, которые – без применения – становятся в тягость. Ум Шерлока Холмса, подобно острой бритве, в бездействии тупел и покрывался ржавчиной». Представьте себе эту старую, затупившуюся бритву, покрытую рыжими чешуйками ржавчины, представьте грязь и упадок настолько осязаемый, что к такому предмету даже не хочется прикасаться, извлекая его из забвения, и запомните: даже когда все идет вроде бы замечательно и принимать серьезных решений не приходится, этой бритвой необходимо пользоваться. Тренировки разума, пусть даже самые незначительные, помогут ему сохранить остроту для важных дел.

Пора вести дневник

Отвлечемся ненадолго от доктора Мортимера. Одна моя близкая подруга, назовем ее Эми, долгое время страдала мигренями. Боли начинались внезапно, как гром среди ясного неба. Один раз она подумала, что умирает, другой – что подхватила ужасный норовирус, вспышка которого как раз наблюдалась в то время. Ей понадобилось несколько лет, чтобы научиться распознавать первые признаки мигрени и мчаться в ближайшую темную комнату с дозой имитрекса еще до того, как начиналась паника «я умираю» или «у меня жуткий желудочный грипп». Но со временем Эми научилась более-менее справляться с приступами. За исключением тех случаев, когда мигрень мучала ее несколько раз в неделю, а острая боль мешала работать, писать, заниматься чем-либо еще. Или если мигрень наваливалась в самый неподходящий момент, когда темная комната и лекарство были недоступны. И Эми приходилось оставаться на посту.

Целый год Эми меняла одного терапевта за другим. Во время первого приема она обычно жаловалась на мигрени. Так происходило до тех пор, пока один из врачей вместо того, чтобы сочувственно закивать и вновь прописать ей имитрекс, задал неожиданный вопрос: доводилось ли Эми вести дневник мигрени?

Эми растерялась. Вести дневник предполагалось от имени мигрени? Или попытаться описать симптомы в назидание потомкам, невзирая на боль? Нет, все оказалось гораздо проще. Врач дал ей стопку бланков с графами «Время начала/завершения», «Настораживающие признаки», «Продолжительность сна», местом для описания пищи, съеденной в тот день, и т. п. После каждого приступа мигрени Эми следовало заполнять такой бланк задним числом, стараясь припомнить подробности как можно точнее. И продолжать в том же духе, пока не наберется около дюжины описаний.

Эми позвонила мне, чтобы поделиться своими мыслями о подходе нового врача: возня с бланками казалась ей нелепостью. Ей известно, отчего у нее возникают мигрени, уверенно заявила мне Эми. Всему виной стресс и перемены погоды. Тем не менее она сказала, что попробует вести дневник, хотя бы ради смеха и вопреки своим сомнениям. Я посмеялась вместе с ней.