Царь снова стал замышлять план раздела Речи Посполитой между собой или своим сыном и эрцгерцогом Эрнестом; был составлен план такого раздела. Впрочем, теперь на худой конец царь удовольствовался бы и тем, чтобы Габсбург стал «вместе королем польским и литовским». Параллельно готовилась и война-реванш с Турцией и Крымом, при этом Габсбурги собирались расквитаться за войну 1566–1574 гг., которую они, несмотря на победу над турецким флотом при Лепанто, в конце концов проиграли, Иван же Грозный – за 1571 год и за необходимость платить дань Крыму. Уверенность в благоприятном исходе польской избирательной кампании была столь велика, что весной 1576 г. московские стрельцы и запорожцы нанесли поражение крымским татарам под Ислам-Керменем, а 26–28 апреля крымским послам не дали «шуб и корму», что означало разрыв.

Однако вскоре пришло отрезвление, поскольку итог выборов был для России и для Габсбургов печальным: избран был в итоге ставленник Турции, трансильванский князь Стефан Баторий. Вернее, поначалу 12 декабря 1575 г. сенаторы и вельможи на своем избирательном сейме проголосовали за Габсбурга (Д. И. Иловайский пишет, что избрали не Эрнеста, а самого императора Максимилиана II). Но против этого выбора выступило большинство шляхты под предводительством части вельмож во главе с Я. Замойским. Дошло до того, что шляхтичи в поддержке Батория прибегли к прямым военным демонстрациям: «учали из луков и самопалов стреляти… так, де, нам над немцы (Габсбургами. – Д. В.) делати»[781]. В итоге новый выбор пал на Батория[782]. Так сказать, произошла цветная революция. Что касается Ивана Грозного, то у него прежде того был шанс самому получить польскую корону, и опять амбиции подвели: польские послы привезли на подпись договоренности, аналогичные тем, которые при своем избрании подписал французский принц. Царь (самодержец, как же!) снова отказался их подписывать…[783]

Отметим еще, что подобно России и Турция поддержала своего ставленника военной демонстрацией 120-тысячного крымского войска на польских границах. При этом трон был передан новому королю с условием: отвоевать назад все, что завоевано Москвой. Не последней причиной поражения Эрнеста стало то, что империя недостаточно приветливо приняла царского посла с его планами раздела Польши (в частности, император настаивал на отказе царя в пользу империи от Ливонии, общая ему за это… Константинополь), поскольку считала победу Эрнеста уже обеспеченной; вскоре, однако, «цесарю» пришлось в этом раскаяться. Впрочем, есть сведения, что переговоры о союзе Москвы и Вены против Варшавы были сорваны внезапной смертью императора Максимилиана[784], которого сменил Рудольф (1576–1612).

В 1577 г. царь, мстя как за неудачу в Варшаве – очередной выбор «не того» короля, так и за неудачу под Ревелем (где он в начале 1577 г. был вновь побит – город подвергался осаде с января по март 1577 г., но после смертельного ранения воеводы Ивана Меньшого Шереметева русские отступили)[785], дал волю своей ярости: одного из ливонских маршалов насмерть забили кнутом, многих начальников ливонских городов посадили на кол или изрубили в куски[786]. Возможно, это и стало началом «новой Опричнины» за пределами России.

Затем, собравшись с силами, Иван Грозный начал последнее наступление в Прибалтике. Против польской Ливонии выступила 30-тысячная армия, которой командовали Магнус и Симеон Бекбулатович. Часть сил под командой Дм. Хворостинина и И. Мстиславского пришлось оставить на Оке – с юга опять угрожали крымчаки, которых сам царь год назад опрометчиво, не дождавшись итога польских выборов, вызвал на новую войну.

Тем не менее поначалу успех русских был чрезвычайный: правда, Ревель взять так и не удалось, но зато 13 июля пал Мариенхаузен, затем 9 августа – Динабург (ныне Даугавпилс в Латвии), примерно тогда же – вторично Пернау, а затем и вся остальная Ливония до самой Западной Двины была подчинена России. При этом при взятии Чествина, где было особо упорное сопротивление, часть пленных солдат посадили на кол, а остальных жителей отдали в рабство татарам. Было создано и вассальное королевство во главе с Магнусом, который женился на двоюродной племяннице царя (дочери несчастного Владимира Старицкого).

Однако вскоре Иван Грозный восстановил против себя и Магнуса, когда на требование отдать ему обещанное Ливонское королевство грубо ответил: «Не хочешь ли в Казань (т. е. в ссылку. – Д. В.), а не то ступай себе за море!» Когда Магнус самовольно занял несколько ливонских городов (Р. Г. Скрынников говорит о 16 городах и замках, не считая Вендена), то последний город был взят царскими войсками штурмом 20 сентября 1577 г., причем защитники города, зная о печальной участи других непокорных, сами себя взорвали[787], а сам Магнус был арестован. Пять суток его держали в крестьянской избе без крыши, на соломе, в постоянном ожидании смерти, а потом выслали на принадлежавший с 1561 г. Дании остров Эзель (ныне Сааремаа). В Кокенгаузене (ныне Кокнесе в Латвии), который Магнус также занял самовольно, его советников казнили, а горожан отдали в рабство «татарам и всяким людям». Стоит ли удивляться, что Магнус в конце концов изменил? Полгода спустя он перешел к Баторию[788].

Царь явно переоценил значение своих побед в Ливонии, он не видел, что проиграл борьбу за Польшу, не видел, что против России, оставшейся в изоляции, собирается мощная коалиция – от Дании и Швеции до Шейбанидов (помимо всего прочего, и турецкий султан обещал Баторию прислать на помощь 50 000 янычар, от чего тот отказался)[789], и мечтал продиктовать Баторию «милостивый» мир с требованием всей Ливонии, включая Ригу. Но этого мало – мирное предложение содержало буквально такие слова: «а дался б король на государеву волю во всем, да про то им (польским послам. – Д. В.) велел сказать королю, какова его царская рука высока». Снова последовали упреки Баторию в том, что его подданные веруют «в безбожные ереси люторские»[790].

Кстати, не преминул Грозный уязвить и Курбского (не исключено, что он рассчитывал на выдачу князя при заключении мира), написав ему, что город Вольмар, куда тот в свое время бежал из Дерпта, теперь в царских руках (город был взят царскими войсками 1 сентября 1577 г.), так что беглецу стоит и «о спасении души своей помыслити», а то, мол, царь скоро и до него доберется[791].