«Ядом» естествознания я был охвачен до поступления на естественный факультет: первое увлечение переживалось четырех-пятилетним; второе – одиннадцати-двенадцатилетним; все грезы сводились к одному: «Когда же я буду натуралистом?»

Но пятилетний интересовался главным образом млекопитающими; двенадцатилетний специализировался на птицах (сочинение Кайгородова[362] было изучено на-зубок).[363]

Стремление к познанию окружающего выявлялось в его отношении к игрушкам:

Было стремление узнать, что содержится внутри каждой игрушки, поэтому часто ломал свои игрушки. Однажды, когда подарили шоколадное яйцо с погремушкой внутри и запретили его разбивать, то для того, чтобы узнать содержимое, нарочно уронил его на пол, сделав вид, что уронил нечаянно (беседа с А.).

Влияние отца сказывалось также и в развитии склонности к гротескам как к выражению протеста против окружающего быта.

Я уже «чудил», следуя по стопам отца; у него я учился юмору и будущим своим «декадентским» гротескам; самые странности отца воспринимались по прямому поводу; «чудит», то есть поступает не как все; так и надо поступать; но у отца каламбуры и странности были «искусством для искусства»; у меня стали тенденцией: нарушать бытовой канон.[364]

Влияние матери сказывалось преимущественно в развитии эмоциональной, художественной стороны его личности, что нетрудно понять, принимая во внимание то, что она была сама одаренной в художественном отношении натурой, особенно в области музыки. Именно с ней связаны первые музыкальные впечатления, которые относятся примерно к трехлетнему возрасту: «Впервые выступают мне звуки музыки, действующие на меня потрясающе: мать играет Бетховена, Шопена и Шумана».[365]

Помимо отца и матери, большое влияние оказала на него сменившая няню воспитательница Раиса Ивановна, которая развила в нем уже сознательную любовь к сказке, мифу. По крайней мере сам Б.Н. связывает с ней начало «сказочного» периода в его жизни. Благотворное влияние этой воспитательницы выражалось также в том, что она старалась отстранить от него столь болезненно воспринимаемые им противоречивые влияния родителей:

Следующий период… я назвал бы сказочным; он начинается… появлением Раисы Ивановны, согревшей меня удивительной нежностью и лаской, отвеявшей от меня драму в доме и зачитавшей мне и стихи и сказки (я уже понимаю по-немецки: когда я выучился – не помню; вероятно, учился у Каролины Карловны).[366]

С Раисой Ивановной замкнулись в детской; она читает мне стихи Уланда, Гейне, Гёте и Эйхендорфа (вероятно – для себя читает), я плохо понимаю фабулу, но понимаю сердцем стихи.[367]

Любовь к сказкам должна быть рассматриваема как указание на очень быстрое и сильное воображение, которое, как мы видим, начало проявляться наряду с обостренным восприятием впечатлений внешнего мира и стремлением к осмысленной их обработке, также очень рано, уже в возрасте трех-четырех лет. Помимо этого, сам Б.Н. отмечает, что уже в этот период сказка играла для него роль убежища от болезненных переживаний и окружающего:

От мыслей об увиденном я спасаюсь в тот мир, где все протекает не по правилам индуктивного мышления Джона Стюарта Милля. И это – мир сказок.[368]

Сказки мне были материалом упражнения в переживаниях; и я развил себе в детстве крепкие мускулы: владенья собой.

В этом – роль сказок и музыки для меня.[369]

На возраст четырех лет падают первые осознанные впечатления природы, полученные за время пребывания летом 1884 г. в имении В.И. Танеева в Демьянове (Клинского уезда).[370]

Чрезвычайно интересным представляется следующее обстоятельство. В четырехлетнем возрасте самоучкой научился складывать слова по кубикам и читать их. По данным А., скрывал от всех, «это был его секрет». Однако мать, узнав об этом и опасаясь, что это занятие привьет ему любовь к науке (больше всего боялась, как бы не сделался, подобно отцу, математиком), запретила складывать кубики. В дальнейшем, уже в возрасте семи лет, пришлось заново учиться грамоте, причем учение давалось на этот раз с большим трудом: «И я, складывающий из квадратиков слова „папа“, „мама“, вдруг их лишенный, пяти лет забыл буквы, которые знал четырех лет; семи лет я с трудом одолел грамоту; с пяти до семи – строжайший карантин: – Не смей читать».[371]

Возможно, что причиной этого было то, что занималась с ним сама мать, которая вследствие несдержанности в своих проявлениях действовала на него лишь тормозящим образом и тем мешала усвоению предмета.

Относительно внешних проявлений в период раннего детства имеются следующие данные. По сведениям, полученным у А.:

Уже очень рано боялся проявлять простым и естественным образом свои переживания вовне, не зная, какая реакция на это последует со стороны отца и в особенности со стороны матери. С ранних лет развивалась неестественная для ребенка скрытность, которая тем более была трудна для него, что у него была большая потребность делиться своими переживаниями с окружающими.

Этому способствовало также и то, что до пяти лет рос один, без общения с другими детьми (из-за опасений матери, что может заразиться от них какой-либо инфекцией). Лишь в возрасте пяти лет, когда познакомился с детьми проф. Стороженко,[372] появилось детское общество. Такая обрисовка характера вполне согласуется с высказываниями самого Б.Н., относящимися к рассматриваемому периоду:

Среда подалась с первым мигом сознания; я, наблюдательный, скрытный и тихий ребенок, не видящий вовсе детей, изучающий мужей науки, я рос одиноким «подпольщиком».[373]