Я напуган болезнью; и меня посещает она еще в страшных снах; впоследствии я поступаю совсем удивительно: я научаюсь вспоминать во сне, что это – сон и что из него можно проснуться; я во сне кулаками протираю глаза; и выныриваю из сонной опасности в мир яви; и это умение проснуться (я его поздней потерял) указывает на самообладание и трезвость, совмещающиеся с исключительной впечатлительностью и пылкостью фантазии.[351]

Любопытно, что свое символистское восприятие мифа Б.Н. сводит к этим же первым проблескам сознания, складывавшимся в жару болезни:

В усилиях связать явь детской с воспоминаниями о бреде… – я уже символист; объяснение мне – миф, построенный на метафоре; слышу слова: «Пал в обморок». И тотчас сон: провалилась плитка пола детской; и я упал в незнакомые комнаты под полом, которые называются «обморок». Так я стал символистом.[352]

В связи со всем вышеизложенным обращаем внимание на необыкновенно рано появившуюся способность запоминания: «Природа наделила меня необыкновенно длинной памятью; я себя помню… на рубеже третьего года (двух лет!) и помню совсем особый мир, в котором я жил» (ненапечатанное предисловие к повести «Котик Летаев»).[353]

В качестве иллюстрации исключительно раннего появления памяти приводим следующий отрывок, представляющий также большой интерес с точки зрения характера восприятия мира, как он рисуется трехи четырехлетнему ребенку:

Обычно дети себя вспоминают уже четырехлетними: трехлетний период виден лишь в смутных, отдельных образах; я же встретил свои три года и провел свое трехлетие в твердом уме, в трезвой памяти и без перерывов сознания; и я же помню свое четырех-пятилетие; должен сказать, что с четырех лет исчезает бесследно, на всю жизнь ряд интереснейших, неповторимых переживаний; и кто пробуждается к сознанию позднее, тот ничего не знает уже о целом пласте переживаний; тот пласт, который подается сознанию ребенка, вступающего в третий год жизни, в отличие от воспоминаний четырехлетнего так характеризуем: представьте ваше сознание погруженным в ваше подсознание; представьте его несколько ослабленным от этого, но не угасшим вовсе; невероятная текучесть характеризует его; объекты подсознательных, растительных процессов, жизнь органов, о которой потом мы уже ничего не знаем, проницая психику физиологией, самую эту физиологию мифизируют весьма фантастически; я копошусь, как бы в другом мире, переживаю предметную действительность комнаты, не как ребенок, живущий в комнате, а как рыбка, живущая в аквариуме, поставленном в комнате; представьте себе эту рыбку сознающим себя ребенком, и вы поймете, что действительность ему подана как сквозь толщу воды. Четырех лет ребенок уже вылез из аквариума; и тот, кто проспал свою трехлетнюю жизнь и проснулся к жизни четырехлетним, уже никогда не переживет того, что он бы мог пережить, если бы память у него была длиннее и сознание сложилось ранее.

Третий год жизни по отношению даже к четвертому, пятому неизмеримо растянут.[354]

Чрезвычайно существенным моментом, воздействовавшим на формирование его психики в период раннего детства, является конфликт между родителями. Уже с четырехлетнего возраста он осознает себя как объект борьбы между отцом и матерью.[355]

Меня раздирают на части; я вновь перепуган до ужаса; я слышу слова о разъезде; я слышу: кто-то матери предлагает развод с отцом; но отец не отдает меня и мать из-за меня остается в доме8.

Я был цепями, сковавшими их; и я это знал всем существом четырех лет; и нес «вину», в которой был неповинен. Оба нежно любили меня: отец, тая экспансию нежности, вцелился в меня ясностью формулы; мать затерзывала меня именно противоречивой экспрессией ласк и преследований, сменявших друг друга безо всякого мотива; я дрожал и от ласки, зная ее эфемерность; и терпел гонения, зная, что они – напраслина.[356]

И я жил в ожидании конца мира с первых сознательных лет; и это ожидание угомонилось лишь после десятилетия.

Первые впечатления были: рубеж между отцом и матерью; рубеж между мною и ими; и – кризис квартиры, вне которой мне в мире не было еще мира; так апокалиптической мистикой конца я был переполнен до всякого «Апокалипсиса».[357]

Вот несколько цитат, ярко рисующих противоречивость влияний, оказываемых на него родителями:

Отец влиял на жизнь мысли во мне; мать – на волю, оказывая давление; а чувствами я разрывался меж ними.

А отец без матери уже меня накачивает «рациональными ясностями».[358]

Любовь матери была сильна, ревнива, жестока; она владела мной, своим «котенком», своим зверенышем.[359]

Между гусаром и цепкохвостой обезьяной в виде «Бореньки-доцента» рвалась моя жизнь: в центре разрыва образовывалась торичеллиева пустота, черное ничто; но этим центром было «Я» ребенка; и «Я» – падало в обморок; начинались кошмары: я кричал по ночам; был призван доктор; он заявил: «Не читайте ему сказок: у него слишком пылкая фантазия!»[360]

На основании вышеизложенного ясно, что конфликт между отцом и матерью воспринимался им чрезвычайно болезненно. Причиной этого являются начавшие проявляться очень рано наблюдательность и обостренность в восприятии впечатлений окружающего мира в связи с более глубоким, чем это свойственно обычно столь раннему возрасту, осмысливанием происходящего. При этом необходимо отметить, наряду с болезненностью восприятия конфликта между родителями, также и положительные стороны влияния каждого из них в отдельности на формирование его психики. Влияние отца шло, как это ясно из предыдущего, по линии развития склонности к познанию окружающего, рациональной стороны его личности. Отсюда берет начало его любовь к естествознанию:

Я не помню эпохи, когда я бы не знал, что человек произошел от обезьяны, ибо все то было по-своему впитано мною из шуток отца и разговоров его с друзьями.[361]