class="p">— Кто придумал ей такие имена?

— Я! — сказал Катулл. Он внезапно прекратил вертеться и, шатаясь, направился ко мне, переводя дыхание. — Я просто взял и выдумал их, из собственной головы. А что ты думаешь? Мне нужны свежие находки, если я хочу снова привлечь ее внимание.

— Ты странный влюбленный, Катулл.

— Я люблю странную женщину. Хочешь, я расскажу тебе один секрет про нее? Кое-что, чего не знает никто на свете, даже Лесбий? Я бы и сам не узнал, если не подсмотрел за ней как-то ночью. Ты видел гигантское чудовище в виде Венеры у нее в саду?

— Да, я заметил его.

— Пьедестал выглядит абсолютно монолитным, но это не так. Там есть потайной блок, который отходит в сторону, а под ним — секретное отделение. Там она держит свои трофеи.

— Трофеи?

— Воспоминания. Вещицы на память. Как-то ночью у нее в постели, когда я спал счастливым сном после нескольких часов любви, я почувствовал какое-то щекотание в паху. Я приоткрыл один глаз и увидел, что она отрезала оттуда щепотку волос! Потом осторожно выскользнула из комнаты вместе с ними. Я проследовал за нею в сад. Спрятавшись в тени, я следил за тем, как она открыла нишу в пьедестале и спрятала туда то, что взяла у меня. Позже я вернулся, разобрался, как сдвинуть потайной блок, и увидел, что она держит внутри. Стихотворения, которые я посылал ей. Письма от других ее любовников. Драгоценные безделушки, заколки для волос, детские подарки, которые, должно быть, дарил ей брат, когда они были еще детьми. Ее любовные трофеи!

Внезапно он, шатаясь, прислонился к стене и закрыл лицо руками.

— Я хотел уничтожить их все, — хрипло прошептал он. — Я хотел собрать все ее сокровища и швырнуть их в светильник, чтобы увидеть, как их будет пожирать пламя. Но не смог. Я почувствовал, что глаза богини следят за мной. Я отошел от пьедестала и взглянул ей в лицо. И я оставил ее трофеи в покое. Если бы я уничтожил их, то знаю, она никогда не простила бы мне этого.

— Кто никогда не простил бы — Венера или Лесбия? Он посмотрел на меня трагическим взглядом.

— Какая разница?

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Гнев Ахиллеса побледнел бы рядом с гневом Вифании.

Ярость Вифании была холодной, а не жаркой. Она скорее замораживала, чем обжигала. Она была невидимой, тайной, подстерегающей незаметно. Она проявлялась не в шумных поступках, а в холодном, расчетливом бездействии, в несказанных словах, невозвращенных взглядах, незамеченных мольбах о пощаде. Думаю, Вифания обнаруживала свой гнев таким пассивным образом потому, что была рождена рабыней и прожила рабыней значительную часть своей жизни, пока я не отпустил ее на свободу и не женился на ней, чтобы наша дочь родилась свободной. Ее манера поведения (и манера поведения героя «Илиады») рабская: она дуется, хмурится и выжидает.

Плохо было то, что я отпустил Белбона одного из дома Клодии и вынужден был идти ночью через Палатин без телохранителя. Еще хуже, что в конце концов я пришел домой с запахом дешевого вина и прогорклого дыма кабацких светильников. Но то, что я провел ночь с этой женщиной!

Разумеется, это смешно, и я так и сказал ей об этом, тем более что я даже не встретился с Клодией вчера вечером.

Как я тогда объясню приставший ко мне запах духов?

Более догадливый человек (или даже я сам, менее уставший и сонный) дважды подумал бы перед тем, как говорить, что запах духов перешел к нему от одеяла, накинутого на него дамой, о которой идет речь, когда он, сам того не желая, прикорнул в ее саду…

Такой прием ждал меня дома. Малый остаток ночи я провел, стараясь устроиться поудобнее, на жесткой кушетке у себя в кабинете. Я привык спать, ощущая рядом с собой теплое тело.

Я также привык спать по меньшей мере до наступления дня, особенно после того, как провел на ногах половину ночи. Но мне не дали. Вифания не стала будить меня; она просто создала условия, в которых невозможно было спать. Неужели действительно нужно посылать рабыню, чтобы она устраивала уборку в моем кабинете еще до рассвета?

После того как я проснулся, Вифания не стала отказываться кормить меня. Но просяная каша была комковатой и холодной, и разговора, который согрел бы ее, не получилось.

После завтрака я выгнал рабыню из кабинета и закрыл за ней дверь. Подходящее утро, решил я, для того чтобы написать письмо:

«Моему любимому сыну Метону, служащему под командованием Гая Юлия Цезаря в Галлии, от его любящего отца из Рима, да пребудет с тобой богиня Фортуна.

Пишу тебе это письмо всего три дня спустя после того, как отправил предыдущее; март закончился, и впереди апрельские календы. Много чего случилось за это время, и все — по поводу убийства Диона.

Наш сосед Марк Целий (бывший сосед; Клодий выгнал его) обвинен в убийстве Диона и других преступлениях против египетских послов, равно как и в первой попытке покушения на жизнь Диона (при помощи яда). Я был нанят друзьями обвинителей разыскать улики, подтверждающие виновность Целия. Мой личный интерес заключается в том, чтобы обнаружить, кто именно убил Диона, с тем чтобы покончить с этим надоевшим делом ради собственного спокойствия, если не ради правосудия.

Подробности попытаюсь изложить в следующем письме (возможно, после суда, который начинается послезавтра). То, что занимает сейчас мой ум и что я давно бы уже хотел обсудить с тобой, будь ты здесь, касается другого.

Что это за безумие, которое поэты называют любовью?

Что это за сила, которая заставляет человека биться грудью о раздирающее безразличие женщины, которая больше не любит его? Которая принуждает женщину добиваться полного уничтожения мужчины, оставившего ее? Что за жестокая страсть подстрекает человека рационального интеллекта домогаться унижения своего беспомощного партнера по половой связи? Как может евнух, по всем понятиям неотзывчивый к любви, быть очарован красивой женщиной? Неужели естественно, чтобы брат и сестра делили одну постель, как иногда, судя по рассказам, поступают египетские боги и богини? Зачем поклонники Великой Матери, пребывая в экстазе, лишают себя мужского достоинства? Зачем женщина крадет клочок волос из паха у мужчины, чтобы любовно спрятать его в тайнике с памятными вещицами?

Ты спросишь, не сошел ли я с ума, что задаю такие вопросы. Но дело в том, что они имеют такое же отношение к убийству Диона и предстоящему судебному разбирательству по обвинению Целия, как и интриги египетской политики, и я чувствую,