который кюре выдавал за интересный, или потому, что не нашли в нем ничего столь занятного, как он обещал, или потому, что они не были в настроении смеяться. Кюре был большой говорун и не захотел остановиться на этом и, обратившись к Дестену, сказал, что то, о чем он только слыхал, не стоит того, что он сейчас расскажет о том, каким замечательным образом покойник готовился к смерти.

— За четыре-пять дней, — продолжал он, — он уже знал хорошо, что не сможет спастись. Однако он никогда так не беспокоился о своем хозяйстве: он жалел о всех свежих яйцах, какие он съел во время болезни. Он хотел знать, во сколько обойдутся его похороны, и вздумал со мною торговаться[252] в тот день, когда я его исповедывал, Наконец, чтобы кончить так, как он начал, за два часа перед смертью он при мне приказал своей жене, чтобы она похоронила его в каком-то старом суконном платье, в котором, он знал, больше сотни дыр. Жена сказала, что неприлично так плохо его хоронить, но он упорствовал и не хотел ничего другого. Жена его не могла на это согласиться, и так как он был тогда в таком состоянии, что не мог побить, она держалась своего мнения гораздо крепче, чем когда бы то ни было, однако не выходя из почтения, какое порядочная женщина должна иметь к своему мужу, причуднику ли, нет ли: она спросила его наконец, как он может появиться в долине Иосафата[253] в таком скверном платье, совсем разодравшемся на плечах, и в каком одеянии он думает воскреснуть. Больной пришел в ярость и ругался так, как не ругался и здоровым: «А, чорт возьми! сволочь ты, — кричал он, — я не хочу воскресать!» Я с таким же трудом удержался, чтобы не рассмеяться, с каким старался втолковать ему, что он оскорбляет имя божие своей яростью и еще больше тем, что сказал жене и что некоторым образом является богохульством. Он раскаивался в этом и так и этак, но мы все-таки должны были дать ему слово, что похороним его именно в том платье, какое он выбрал. Мой брат закатился от смеха, когда тот отрекался так открыто и ясно от воскресения; он не может удержаться и теперь, чтобы не засмеяться всякий раз, когда вспоминает об этом. Брат покойного на это обиделся, и, слово за слово, тот и другой, оба большие грубияны, вцепились друг в друга и надавали один другому тумаков, да дрались бы, может быть, и еще, если бы их не разняли.

Кюре кончил этим свой рассказ, с которым он обращался к Дестену, потому что Леандр не обращал на него большого внимания. Он попрощался с комедиантами, предложив им опять свои услуги, а Дестен старался утешить удрученного Леандра, внушая ему самые лучшие надежды, какие только мог придумать. Этот малый был весь разбит; он время от времени смотрел в окно, не идет ли его слуга, как будто бы этим он мог его заставить притти скорее. Но когда ожидают кого-нибудь с нетерпением, то и самые умные становятся достаточно глупыми, чтобы часто смотреть в ту сторону, откуда он должен притти. И этим я кончу мою шестую главу.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Пустой страх Раготена, сопровождаемый несчастьями; приключение с мертвецом, град тумаков и другие удивительные происшествия, достойные занять место в этой истинной истории

Леандр смотрел в окно своей комнаты в ту сторону, откуда ждал своего слугу, а потом, повернув голову в другую сторону, увидел маленького Раготена, в сапогах до пояса, на небольшом лошаке, а у стремян его, как двух гайдуков,[254] Ранкюна с одного и Олива с другого бока. Они от деревни к деревне узнавали о Дестене и с большим трудом, наконец, его разыскали. Дестен спустился вниз навстречу им и повел их наверх в комнату. Они не узнали сначала молодого Леандра, вид которого так же изменился, как и платье. Но чтобы не догадались, кто он, Дестен велел ему итти приготовить ужин, и столь же повелительно, как обычно говорил с ним; а комедианты именно поэтому и узнали его и не замедлили сказать, что он слишком разряжен, на что Дестен ответил им за него, что его богатый дядя, который живет в Менской провинции, одел его с ног до головы, как они видят, и дал ему еще денег, чтобы этим заставить его бросить комедию, чего Леандр не хотел сделать и уехал, даже не простясь с ним.

Дестен и другие расспрашивали друг у друга новости о поисках, но никто ничего не сказал. Раготен уверял Дестена, что оставил комедианток здоровыми, хотя сильно огорченными похищением мадемуазель Анжелики.

Настала ночь. Они поужинали, и новоприбывшие пили столь же много, сколь мало пили остальные. Раготен пришел в хорошее настроение и вызывал каждого, как кабачный хвастун, выпить с ним; он шутил и пел песни, к общей досаде; но так как никто ему не подтягивал, а хозяйкин деверь напоминал им, что нехорошо устраивать дебош, когда в доме покойник, то Раготен стал шуметь меньше, но пить гораздо больше.

Легли спать: Дестен и Леандр — в комнатке, какую они уже заняли, а Раготен, Ранкюн и Олив — в комнатушке около кухни, рядом с комнатой, где был покойник, к похоронам которого еще не приготовились. Хозяйка спала наверху, в соседней комнате с той, где спали Дестен и Леандр, — там она легла для того, чтобы не иметь перед глазами мрачного образа своего покойного мужа, и для того, чтобы принимать утешения своих приятельниц, которых множество приходило навещать ее, потому что она была самой большой барыней в местечке и ее столь же все любили, сколь ее мужа ненавидели.

Тишина царствовала в гостинице; собаки, видимо, спали, потому что не лаяли; все прочие существа тоже спали или должны были спать, и это спокойствие продолжалось еще между двумя и тремя часами утра, когда Раготен вдруг закричал изо всех сил, что Ранкюн умер. Он сразу разбудил Олива, пошел поднял Дестена и Леандра и привел их в свою комнату, чтобы оплакать или, по крайней мере, посмотреть Ранкюна, который внезапно скончался около него, как он говорил.

Дестен и Леандр пошли за ним, и первое, что они увидели, войдя в комнату, был Ранкюн: он ходил по комнате, как совершенно здоровый Человек, хотя это довольно трудно сделать при скоропостижной смерти. Раготен, который вошел первым, лишь