Баба Лена, дед Мыхайло, дед Порфирий, дед Васыль…

Детский взгляд часто запинается о мелочи, которых не замечают взрослые, привычно скользя от одной знакомой детали к другой, не столько пытаясь увидеть новое, сколько подтверждая, что на давно известной картинке ничего не изменилось.

В детстве Дарка Багила разглядывала на старых карточках не людей – она никого не знала лично, поэтому родня не была ей интересна, а родство ни о чем не говорило и ничего не значило. Ее занимали детали: на одном снимке грубо намалеванный задник был перетянут, и по озеру, изображенному на холстине, лучами разбегались настоящие, хотя и неестественно прямые, волны; на другом предательски белел выступ скалы – за него держались клиенты, и поэтому с гипсового утеса почти полностью сошла краска. Но однажды, покончив с изучением смешных и неестественных интерьеров, Дарка заинтересовалась людьми.

Длиннолицых крупноглазых Багил отличали большие острые фамильные носы. Оснащенные ими лица мужчин притягивали и прочно удерживали взгляд, а женщины отпугивали. Носы Багил казались похожими между собой, но они не были одинаковыми. У одних рисунок ноздрей выглядел тоньше, а горбинка на переносице больше, у других ноздри смотрелись крупнее, а где-то фотография искажала рисунок лица, так что узнать человека было невозможно. Так или иначе, хищные носы Багил надежно выделяли их в ряду остальных очеретянцев, скуластых, с бесформенными носами-картошками на широких лицах.

Между собой Багилы отличались рисунком бровей и губ. Большегубая Дарка внимательно перебрала весь пантеон предков. Только у одной совсем молоденькой девчонки на самом старом снимке были такие же губы, как у нее; и такие же брови, поднятые высоко, словно девушку только что удивили и насмешили; и в точности такой же подбородок, решительно выдвинутый вперед: и нос…

– Баба Катя, – уверенно определила Татьяна, потом присела рядом, внимательно разглядывая глаза, нос и губы дочери, словно не видела их по многу раз, каждый день, тринадцать лет подряд. – У вас с ней одно лицо. Это твоя прапрабабка, бабка деда Максима.

Новость сообщили старому, но тот насмешливо ухмыльнулся в ответ: Думаете, талант опять возвращается к бабам? Посмотрим, посмотрим…

Прошел год, а смотреть оказалось не на что – ни Иван, ни Дарка ярких способностей, как и прежде, не демонстрировали. Впрочем, Максим Багила по своему опыту знал, что проявление таланта нельзя ни поторопить, ни спровоцировать, он покажет себя сам, когда придет время. Так было с ним, так было и с другими.

У Багил талант передавался по женской линии, от матерей к дочерям. Никто заранее не мог сказать, в чем он проявится, сможет ли новая стара видеть болезни и лечить людей, читать мысли или предсказывать. Всякий раз талант удивительно преломлялся в его носительнице, но, неизменно и несомненно, он был проявлением удивительной и необъяснимой благосклонности высших сил к семье Багил. В семье помнили редкие случаи, когда талант включал несколько способностей сразу. Бабка деда Максима, баба Катя, сходство с которой обнаружилось у Дарки, видела сквозь стены, читала мысли и пела в церкви всю жизнь, до самой смерти, удивительно чистым, звенящим сопрано.

Всего дважды талант доставался мужчинам. Он был у деда Мирона, о котором не помнили уже ничего, кроме того, что он служил писарем в киевском магистрате и назвал наперед имена пяти городских бурмистров. Вторым старым стал дед Максим. Ни у его родителей, ни у его детей таланта не было, и самому Максиму он достался в странном, мерцающем и усеченном виде. Его талант то появлялся, то исчезал на годы, и всякий раз непонятно было, вернется ли снова. Последние два года он оставил Максима Багилу. К старому уже и гости приходить перестали. Багила смеялся, что он старый на пенсии, и сам не понимал, рад ли тому, что утомительный, докучливый дар его оставил, или все-таки хотел бы еще раз услышать от недовольных дочерей, что опять из-за гостей ворота открыть невозможно и в дом даже своим не пройти.

До сорока пяти Максим Багила жил обычным человеком: воевал у батьки, работал, ездил на заработки. Он часто покидал дом – даже не столько ради денег, сколько в надежде сбить со следа хищников, но ничего сделать, конечно, не сумел. В конце тридцатых Багилу арестовали, осудили и отправили в лагерь. Его соседи по нарам в киевских тюрьмах и на пересылках все удивлялись, не могли понять, за что их взяли? Багила если и удивлялся, то только тому, что взяли так поздно.

Никогда он не примерял на себя семейный талант, никогда не представлял, что судьба ему стать старым, и меньше всего думал об этом на хабаровской пересылке в тот вечер, когда сцепился с толстым бурятом за яблоко, спрятанное и забытое кем-то из партии, только что ушедшей на погрузку. Яблоко, сказочный кальвиль, золотое с красноватым отливом, глянцевое, чудом сбереженное, отполированное ладонями неизвестного зэка, само выкатилось на пол, под ноги Багиле и буряту. Оба мгновенно бросились на него, отталкивая друг друга, отбиваясь ногами, ломая пальцы, выворачивая руки.

– Да на хрена ж оно тебе? – безуспешно отдирая от шеи скользкие клешни бурята, прохрипел Багила. – Сдохнешь ведь через три недели. Замерзнешь в Магадане и двое суток будешь валяться куском льда, мороженой тушей.

Бурят медленно, словно пропитываясь смыслом услышанного, ослабил хватку и понемногу отпустил Багилу. Потом уполз под стену, сел там, подобрав под себя ноги, не думая больше о яблоке, не думая даже о Багиле, мысленно повторяя слова о двух сутках и трех неделях. Он отчетливо видел себя вмерзшим в грязный сугроб. По слежавшемуся снегу ветер гнал мимо него клочья пакли. Черно-белые сопки вдали уходили в темное небо. Бурят знал, что именно так все и будет.

Старый поднял яблоко и положил его в карман телогрейки.

Легкое сияние чуда на несколько недолгих секунд осветило угол барака и лица зэков, наблюдавших за дракой. После первых мгновений замешательства Багила понял, что произошло: ломая все его привычки, переворачивая будущую жизнь, сколько бы ее ни оставалось – день, год или полвека, на него обрушился семейный талант. Одновременно дало о себе знать и его необычное свойство: старый не только видел будущее собеседника сам, но умел мгновенно показать его. Он делал это так убедительно и ярко, что не нужно было ничего доказывать, не требовалось десятилетиями ждать подтверждения правдивости предвидения. Предсказание казалось равносильным его исполнению.

С тех пор прошло больше сорока лет. Сперва в лагере, позже здесь, в Очеретах, к старому приходили тысячи людей. Так сложилось, что впервые талант Максима Багилы проявился на пересылке, по пути из Лукьяновки на Колыму, а главными гостями старого, обеспечившими ему почти полвека спокойной жизни, стали генералы милиции и КГБ, носившие по две, а то и по три больших звезды на погонах. Покровительство было негласным, иным оно и не могло быть. Багила ни с кем не говорил об этом, генералы тоже дальше узкого дружеского круга информацию старались не выпускать. Но временами то один, то другой привозил к старому близкого приятеля, которому срочно требовалось помочь.