Нет, Зимин начал не с вещественных доказательств.

— Мне стало известно о неприятном вчерашнем инциденте в столовой. Вспыхнул он по вашей инициативе. — Зимин начал официально, а продолжал с укором: — Я не стану вам объяснять, что на заставах не полагается нянек и прислуги, солдаты всё делают сами: моют полы, подметают двор, работают на кухне, ухаживают за скотом и даже коров доят. К слову сказать, наш Борисов дойкой коров занимается не по своей доброй воле — выполняет приказ командира. И хорошо выполняет, надаивает молока в два раза больше своего предшественника и занимает первое место в отряде. Так-то вот... И замечу кстати, что он у нас имеет первый спортивный разряд по легкой атлетике, как и вы по шахматам. Я не ошибаюсь насчет шахмат?

— Не ошибаетесь, товарищ майор. Но я же никому не говорил об этом.

— У нас ведь, слава всевышнему, связь работает неплохо. Лейтенант Бабкин связался с подразделением, где вы служили до нас. На прежнем месте, оказывается, вы оставили о себе и хорошую память... Но вернемся к рядовому Борисову. Он у нас отлично стреляет, великолепно владеет самбо. И ко всему этому — он надежный товарищ, добрый, отзывчивый, последним поделится. У нас очень уважают его. И в первую очередь не за спортивные там успехи и даже не за то, что он надежный товарищ. Как известно, на Руси испокон веков уважали кормильцев. Да в этом вы вчера и на своем опыте убедились. Солдаты не пропустили мимо ушей вашей злой подковырки над кормильцем: дескать, не мужское это дело дергать корову за сиськи. Они вас просто-напросто выставили из столовой.

Киселев по-мальчишески шмыгнул носом:

— Извините, товарищ майор. Я действительно великую глупость сморозил.

— Это уже хорошо, Евгений. Это уже мы с вами общий язык находим. Жить нам под одной крышей придется еще больше года, и общий язык очень нужен. Мне бы хотелось, чтобы вы на это печальное недоразумение взглянули и с другой стороны. В силу обстоятельств вам приходится круглые сутки быть среди солдат, спать в одном кубрике, есть в одной столовой, стоять в одном строю, нести одну и ту же ответственную службу. И худо будет, если восстановите против себя всех солдат — в этом направлении вы уже изрядно постарались. Конфликт с командирами — одно дело. Тут можете наряд вне очереди схлопотать или какое другое уставное наказание. Конечно, ничего хорошего в этом нет. Но куда хуже, если вступите в конфликт со своим братом солдатом, с которым круглые сутки вместе. И вместе придется быть, повторяю, не какую-то неделю, не месяц, а еще целый год с гаком.

Бабкин уже не смотрел в потолок скучающими глазами. Он посматривал то на Киселева, сконфуженного и, нет, не провинившегося, а понявшего вину, уже сидевшего не на краешке стула, а в глубине его; то переводил свой взгляд на майора Зимина, озабоченного, недовольного и в то же время по-отечески сочувствующего Киселеву, молодому парню, оказавшемуся в трудном положении.

— Солдаты к вам настроены неважно, и я опять повторяю — вы к этому приложили немало усилий, — продолжал Зимин. — И вам же, а не кому другому, надо предпринять все, чтобы наладить с ними нормальные отношения.

Киселев сидел, склонив голову. Поднял виноватые глаза и спросил глухим голосом:

— А как это сделать?

— У меня есть одно предложение, но, чтобы выполнить его, нужно мужество... Я бы советовал сегодня же на боевом расчете перед строем всей заставы признаться в своем неправильном, или как вы найдете нужным охарактеризовать, поведении и попросить у Борисова извинения. Нелегко это, а другого выхода не вижу.

— Я сделаю это, товарищ майор, — после долгого раздумья согласился Киселев.

— Вот и хорошо! Но вам еще и о другом надо подумать. Кроме прямой службы у нас каждый что-нибудь да делает для заставы, для своих товарищей. Например, сержант Барвенко рисует, наглядную агитацию оформляет, тот же Борисов занимается с любителями брусьев и перекладины, Ухов — с начинающими штангистами. Есть у нас любители петь и плясать, но вот беда — нет баяниста, демобилизовался недавно. И к вам такая просьба, Евгений: запылился наш баян, подарок шефов. Возьмите-ка вы его в руки, а?

— Хорошо, товарищ майор, баян не будет пылиться.

— Вот и славно! У нас, скажу я вам, музыкантов тоже любят и при случае не дают в обиду... Напоследок у меня к вам два вопроса. Ваш отец — известный лектор-международник. Вы не можете посодействовать, чтобы он приехал к нам на заставу? С пропуском мы устроим.

Киселев снова опустил голову, долго молчал, лицо его снова стало отчужденным:

— Нет, я не могу содействовать этому. Извините, товарищ майор, не могу.

— Зачем же извиняться? Значит, есть серьезные причины. Хотя, признаюсь, ваш отказ и удивляет меня: пожалуй, не каждый солдат откажется от встречи с отцом или матерью. Вернее, не было таких случаев... И второй вопрос: почему вы призваны на два года позже своих сверстников?

— Я учился в университете на филологическом — родители настояли, а я хотел в политехнический поступать. Мне это по душе... Завалил экзамены на последнем семестре второго курса, ну меня и отчислили. Теперь, знаете, в вузах не особенно уговаривают.

— Что-то не очень огорчает вас это отчисление.

Киселев впервые рассмеялся:

— Нет, не огорчает, товарищ майор. Зато родитель мой расстраивается. Я ведь английский неплохо знаю — еще с дошколят изучал, говорят, способности есть к языкам. Но разве только филологам нужен иностранный? По-моему, тот же английский не худо знать и инженеру.

— Верно, не худо. Я сыну своему завидую — он этот английский тоже неплохо знает. Лейтенанту это тоже не лишне.

— Этот молодой парень-лейтенант ваш сын? — удивился Киселев.

Киселев, конечно, знал это — такое в небольшом изолированном подразделении узнается сразу же — и удивление разыграл, чтобы сделать приятное майору. А тот не заметил этого и не без гордости признался:

— Да, сын. И родился, к слову сказать, на заставе... Ну что ж, Евгений, спасибо за откровенный разговор. У меня пока всё. Можете идти.

— Есть идти!

Когда он ушел, Зимин проговорил