– Какая грация… В каждом движении, даже когда положение отнюдь тому не способствует. Какая дивная кожа… – Монлегюр коснулся кончиками пальцев её шеи и тотчас убрал руку, так что она не успела даже вздрогнуть. – Я так и вижу тяжёлую драгоценную корону Вольдемара Великолепного на этой головке. Вижу тусклый блеск бриллиантов и рубинов на этой лебяжьей шее. Вижу скипетр самодержавной монархини в этой тонкой твёрдой руке. О, сударыня, вы были бы прекрасной королевой, великой королевой. Зачем же надо было всё портить?

– Не вы ли убили моего отца и пытались убить меня?! И вы ещё смеете…

– А вы, ваше высочество, и впрямь глупы, если воображаете, будто я делал всё это по собственной прихоти, – резко сказал Монлегюр и со стуком поставил чашку. – Вы глупы, если думаете, будто за двадцать лет не были перепробованы все, все доступные средства совершить необходимое бескровным путём. Ибо где кровь, сударыня, там жадно раздуваются ноздри черни! Чернь – как полчище волков, готовых кинуться на двух неразумных, подравшихся в лесной чаще и тем навлекших гибель и на противника, и на себя. Я бы всё отдал, чтобы свершить необходимое, не прибегая к насилию и убийству! Шарми не выдержит нового мятежа, и уж точно не переживёт второй революции. Ни вы её не переживёте, королевская дочь, ни я.

– Так, быть может, моему отцу следовало ещё при жизни отречься от трона и назначить своим преемником вас? Это бы так всё упростило.

– Да, возможно, – без тени улыбки сказал Монлегюр. – Альфред не понимал одного: когда судьба страны оказывается на переломе, бразды должен принять не тот, в ком течёт сто раз разбавленная жидкая кровь старых монархов, а тот, кто знает, куда править. К сожалению, это мало кто понимает даже в наши просвещённые дни. И, к ещё большему сожалению, ваш отец был не из таких.

Он замолчал, потом со вздохом взял вторую чашку кофе и отпил из неё. Вид у графа Монлегюра был задумчивый.

– Вот вы сидите здесь передо мной, такая прямая, такая гордая маленькая мученица. Ответьте, если сумеете: за что и за кого ваши страдания? Почему вы всю жизнь провели в бегах, почему и теперь вынуждены бежать, почему никому не верите, а тем, для кого делаете исключение, доверяетесь напрасно? Не знаете? А я знаю: всему виной невежество вашего отца и гордыня вашего воспитателя, который слишком страдал оттого, что у него нет своих детей, и вырастил из вас идеальную дочь для себя, а не мудрую королеву. И сейчас вы мало чем отличаетесь от жестяного голема, оживлённого люксием и выполняющего раз за разом одно и то же примитивное действие, заложенное в него волей создателя. Кто ваш создатель, Женевьев Голлан, и для чего он вас создал – неужто вы никогда об этом не задумывались?

На мгновение Женевьев подумала, что, говоря о создателе, он подразумевает бога, и уже подготовила ответ в духе новейших веяний, когда внезапно осознала истинную суть вопроса. В самом деле… отчего она, не щадя ни себя, ни других, так настойчиво стремится исполнить последнюю волю своего отца? Что она знает о нём, о своём отце, кроме того, что он всегда видел в ней свою наследницу и никогда не видел в ней своей дочери? Она слегка сжала губы, не давая застарелой обиде прорваться наружу. Момент, в самом деле, совершенно неподходящий…

Хотелось поправить влажные волосы, спадающие на лицо, и Женевьев сделала это, не торопясь и с неизменным достоинством, чему вовсе не помешали связанные запястья.

– Кто бы меня ни создал и кем бы я ни стала, я такова, какая есть, – очень спокойно сказала она. – И то, что я есть, видимо, больше, чем просто гордая маленькая мученица, и не столь слабосильно, чтобы рассыпаться от пары ваших снисходительных тирад, господин Монлегюр.

– Вот! – воскликнул тот едва ли не радостно. – Вот, вот! Тысячу раз да! И вы ещё спрашиваете, отчего это я столько раз пытался вас убить. Какая бы ерунда ни укоренилась в этой растрёпанной головке, она сидит там слишком крепко. Ваш отец был невежественен, но вы хуже, чем невежественны – вы упрямы. И избавиться от вас будет проще, чем переубедить.

Теперь, когда он не то чтобы угрожал ей, а прямо говорил о своих намерениях, Женевьев вдруг стало с ним проще. Она никогда не встречалась с этим человеком, но по рассказам своего воспитателя знала его столь хорошо, словно жила с ним бок о бок долгие годы. И всё, что он сейчас говорил и делал, вполне вписывалось в этот портрет, а потому действовало ободряюще. Она понимала его лучше, чем он воображал.

– Но вы всё-таки решили попытаться, – заметила она. – Напоследок.

– А почему бы и нет? Вы наконец-то в моей власти, юркая пташка. Хотя заполучить вас было непросто. И кто бы мог подумать, что всего от одного глупого мальчишкиофицера станет столько хлопот! Всё могло кончиться быстро и безболезненно в опочивальне вашего батюшки, но некоторым людям непременно надо всё усложнить. Они находят в этом определённый пикантный вкус. Вы и сами из таких, потому и пустились в бега с этим лощёным красавчиком так охотно, не правда ли?

«Знает ли он про Джонатана и свою дочь?» – подумала Женевьев и тотчас поняла – нет, не знает. Сказать ли ему?.. Или ещё не теперь? Пожалуй, стоило придержать это до той поры, пока он окончательно не загонит её в угол. Это её единственный козырь… и ещё один – на Навье, но до него слишком далеко.

– Но вот всё рухнуло, моя дорогая принцесса, вся ваша авантюра пошла прахом. Как похоже на водевиль, наимоднейший из жанров в столичных театрах! Искусство – отражение жизни, так, кажется, писал ценимый вами леГий. Но отражение – не есть сама жизнь. В водевилях всегда есть герой и есть злодей, и вы, бесспорно, считаете меня злодеем. Но это не так. Всё, что я делаю, направлено на упрочение и сохранение монархии в том виде, в котором она существует ныне. Вы вряд ли заметили это за изучением вздорных книжек и беготнёй по лугам и лесам, но Шарми стоит на краю пропасти, на грани развала, разрухи. Стачки рабочих, крестьянские бунты, беспорядки среди студентов – всё это только цветочки, и лично я не намерен дожидаться, пока поспеют ягодки. Ваш отец сделал бы это, сорок девятый год ничему его не научил, а вы пошли бы ещё дальше… Думаете, я не знаю про этот ваш бред с конституцией? С новой монархией? С демократией? – Эти слова Монлегюр словно выплёвывал ей в лицо. – О, звучат-то они сладкой музыкой, Август ле-Бейл пел их вам вместо колыбельной в раннем детстве. Но если вы оторвёте голову от книг и поглядите по сторонам, вы поймёте, что все эти слова пустой звук, и хуже того – опасный пустой звук. Вы ведь оказались в центре толпы по время беспорядков в Клюнкатэ? Вы видели этих людей? Это – народ. И Народное Собрание, которое вы мечтаете холить и лелеять, это лишь чуть более цивилизованное выражение тех же оскаленных морд. Чернь не умеет править, сударыня, это величайшее заблуждение демократов и жильберистов. Дайте черни свободу, и она растопчет саму себя. Дайте ей власть – и она уничтожит всё, над чем можно властвовать. Сейчас появилось ещё одно веяние, совсем свежее – сомневаюсь даже, что вы читали, но я читал, я внимательно слежу за настроениями в народе, внимательней, чем думаете вы и такие, как вы. Гуго Понсон, не слыхали? Конечно, нет, мы изымаем все его работы, уловками или случайно попавшие в печать. Он говорит о полном уничтожении аристократии, сударыня. Полном, понимаете? И не только аристократии, но также и фабрикантов, душащих, по его словам, простой народ. Всё их имущество необходимо конфисковать и разделить поровну среди тех, кто беднее. А в последнем своём, с позволения сказать, труде, он заговорил и вовсе о полном уничтожении частной собственности. Ничто не принадлежит никому! Все нищие, и все равны в своей нищете! Вы хоть представляете, что будет, если позволить этой идее распространиться? Если позволить этому отравленному семени упасть в почву, уже слишком хорошо взрыхлённую демагогией ваших Жильберов и ле-Гиев?