– Придется нам с вами немножко нарушить процедуру, – Ирина поднялась, – и подойти ближе к подсудимому.

Сухофрукт вскочил, а Лестовский поджал губы и, вставая, протянул как бы про себя: «Что за цирк тут происходит».

– Держите себя в руках, Владлен Трофимович, – процедила она, быстро подошла к Еремееву и протянула ему сушку, – ломайте.

– Что?

– Ломайте, только в одной руке. Сначала левой.

Еремеев сжал кулак, и сушка разлетелась на мелкие осколки.

Сухофрукт уважительно присвистнул.

– Занесите, пожалуйста, что подсудимый сломал сушку левой кистью. Теперь, Алексей Ильич, будьте любезны правой.

Алексей Ильич взял следующую сушку, и она тоже оказалась сломанной на четыре аккуратные части.

Ирина растерялась. Левой рукой вдребезги, правой – на аккуратные кусочки. Но это может зависеть и от характеристик каждой конкретной сушки, которые в протоколе надо красиво назвать хлебобулочными изделиями. Как же проверить, работает у него рука или нет? Вызвать в зал невропатолога из ближайшей поликлиники? Только захочет ли доктор подставляться? Врачи и так рискуют каждую секунду загреметь на нары, и просто не по-товарищески вешать на них дополнительную ответственность.

– Вот тебе и раз, – оглядевшись, Сухофрукт стянул со столика секретаря чистый лист бумаги, скрутил кулечек и протянул Еремееву. Тот ссыпал туда крошки, дед взял из вазочки еще одну сушку и дал Алексею Ильичу.

– Давай-ка правой еще разок, – сказал он, – а вы, Ирина Андреевна, смотрите внимательно.

Она пригляделась и увидела, что Еремеев сжимает не весь кулак, а только безымянный и мизинец. Вот что значит мужчина, подумалось с невольным уважением, двумя пальцами делает то, что мне вчера не удалось обеими руками. Вот вам и равноправие полов.

– Видели? – гордо спросил Сухофрукт.

– Занесите в протокол, что при… – она запнулась, не зная, как облечь это в юридически приемлемые термины, – при разламывании хлебобулочного изделия подсудимый использовал только четвертый и пятый пальцы.

Дед коротко хохотнул, забрал у Еремеева остатки сушки, аккуратно закрыл кулек и положил в карман штанов.

– Голубей покормлю, – зачем-то пояснил он.

Ирина хотела вернуться на место, но дед остановил ее.

– Боже, когда закончится этот балаган? – вздохнул Лестовский, картинно закатив глаза.

– Определитесь, где вы находитесь, в цирке, балагане или все-таки в советском суде, причем сделайте это молча, – бросила Ирина.

– Ты левша или правша? – спросил тем временем дед у Еремеева.

– Правша.

– Тогда возьми ручку и напиши что-нибудь. А вы смотрите, Ирина Андреевна, смотрите.

– Смотрю.

Еремеев держал ручку действительно странно. Сначала показалось, что в кулаке, но в конце концов Ирина разглядела, что он прижимает ручку мизинцем и безымянным.

– Пишите, пишите, – сказала она, взяла ручку у Веры Ивановны и, зажав точно так же, как Еремеев, попыталась вывести собственное имя. Вышло понятно, но так, будто она первый раз в жизни пробует писать «по-письменному», а из-под пера Алексея Ильича выходили довольно ровные строчки. Не каллиграфия, разумеется, но вполне приличный почерк, любой врач позавидует, без тренировки так не выйдет.

– А теперь протяни ладони, – по-хозяйски распоряжался Валентин Васильевич, – сами посмотрите, Ирина Андреевна, справа подушечка большого пальца как бы стертая. Это называется «обезьянья лапа», следствие поражения срединного нерва. Так, парень?

– Так.

– Ну так и все. Я не специалист, но в свое время нахватался и гарантирую, что любой невролог вам скажет…

– Займите свои места, – сказала Ирина сурово, потому что дед почувствовал себя героем дня и слегка распоясался, – и давайте снова пригласим в зал свидетельницу.

– У меня к вам остался только один вопрос, – мягко сказала она, – вспомните, пожалуйста, на какой руке подтягивался ваш сосед?

– В смысле, какая у него была здоровая?

– Именно.

– Так я знаю, что левая. Он хотел научиться вязать, чтобы разработать руку, ну, я ему показала.

– И как?

Свидетельница отмахнулась:

– Ноль эффекта. Спицами вообще никак не получалось, только клубок запутали, а крючок я ему предлагала держать в левой руке и ее разрабатывать, раз она здоровая осталась. Но тоже без толку все. Это надо очень много сил посвящать, а у Леши ни времени не было, ни интереса. Он похорохорился немножко, а потом говорит, ладно, писать я научился, а что еще надо? И успокоился. Мышцы только накачивал, и все.

Ирина готова была расхохотаться. Неврология – одна из немногих точных отраслей в неточной науке медицине. Если нерв поврежден, то он поврежден, импульс по нему не проходит, как ты ни пыжься. Не бывает такого, что сегодня работает рука, завтра нет, а послезавтра снова в деле…

Нервы как электрические провода. Упало на них дерево – и во всей деревне гаснет свет. Или телефон. Пока не подведут к дому линию, никто не сможет тебе позвонить, даже если в квартире десять телефонных аппаратов.

Можно думать, что Еремеев придуривается, но асимметрию рук как он подстроил? Она настолько не бросается в глаза, что Ижевский ничего не заметил и не сообразил, что Еремееву надо шить трупы с другими причинами смерти, но все же есть.

Неврологическая экспертиза нужна, да, но ясно, какой она даст результат. Только если обвинитель потребует судебно-медицинскую экспертизу: вдруг Еремеев настолько компенсировал свой недостаток, что способен задушить взрослого человека семью с половиной действующими пальцами? «Закономерная просьба, – усмехнулась Ирина, – прямо сейчас можно и провести, а в качестве модели взять товарища Лестовского. Если он так озабочен идеей справедливого возмездия, пусть отдаст за нее собственную жизнь. Но человека задушить – это все-таки не сушку сломать. Еремеев не идиот и, зная о своем дефекте, выбрал бы более надежный способ. В общем, дед прав. Судить больше нечего, но раз уж сели… Как раз ребята доставили комсорга прямо с рабочего места, сейчас мы его немного пощекочем».

Комсорг, полноватый белобрысый парень, встревоженно и возмущенно озирался на свидетельском месте.

«А ты как думал, – хмыкнула Ирина, – прикрылся липовым больничным, и все, торпеда прошла мимо? Нет, дорогой, от народного суда так просто не отвертеться!»

Она покосилась на Еремеева. Тот сидел совершенно спокойно.

Комсорг без всякого смущения показал, что Алексей Ильич тяготел к разным бытовым делам, отчего совсем забросил идеологическую работу. Он дошел до такого кощунства, что запретил отмечать, кто прогуливает политинформации в цехах. Мол, все комсомольцы – люди сознательные, раз не пришли, значит, были на то веские причины.