Сегодня после обеда секретарь Палаты лордов объявляет результаты голосования, имена тех семидесяти пяти счастливчиков, которые сохранят свои места, вместе с пятнадцатью заместителями спикера, избранными на прошлой неделе. Граф Феррерс попал в их число, набрав 190 голосов, больше всех остальных; прошли также граф Ослоу, граф Рассел и леди Дарси де Кнайт. Манифест Лахлана Гамильтона, должно быть, произвел впечатление, или пэры оценили его упорный труд и постоянное присутствие на заседаниях, поскольку он тоже сохранил место, набрав 110 голосов, вполне достойный результат. Я поздравляю его, а Лахлан говорит, что жалеет, что я не выдвигал свою кандидатуру, поскольку набрал бы больше голосов, чем он.

Я договорился с Джулианом Брюэром о продаже своей мантии. Ему удалось выторговать 50 фунтов, указав — словно покупатель в магазине для бедных — на проеденную молью дырку в плече и на один из рядов горностая, выглядевший так, будто его грызли мыши. Брюэр заплатил мне наличными, и я иду домой через Бонд-стрит, где покупаю Джуд другую мантию, темно-синий шелковый халат; эта покупка полностью разрушает мой план, поскольку я плачу в пять раз больше, чем получил от Брюэра.

Когда я прихожу домой, Лорейн еще там, пылесосит гостиную. Она навела порядок в кабинете, несмотря на просьбу не прикасаться к бумагам на обеденном столе. Я снова разбрасываю бумаги по столу, а когда гул пылесоса стихает, набираю номер телефона, оставленный мне Джоном Корри. На часах половина третьего — в Филадельфии половина десятого утра. После трех гудков включается автоответчик. Я оставляю сообщение с просьбой перезвонить, что Корри и делает, в десять вечера. Я вручил Джуд новый халат и получил удовольствие, три часа созерцая ее, свернувшуюся калачиком на диване.

Опять фраза «Привет, кузен», которую мне трудно переварить. У него акцент выпускника Лиги плюща, американский эквивалент акцента нашей привилегированной частной школы и университетов Оксфорда и Кембриджа. Мысленно я вижу его: высокий, худощавый, мальчишеское лицо, очень короткая стрижка, бровей нет, очки, воротник с застегивающимися на пуговицы концами, куртка от Армани и синие джинсы. Но, скорее всего, он совсем не такой. Конференция начинается в понедельник, 15 ноября, а приедет он на день раньше, в воскресенье. Я спрашиваю, где это, и Корри отвечает, что в Лондоне, в Челмсфорде.

Я говорю, что приеду в Челмсфорд, в конференц-центр, который находится за чертой города, в местечке под названием Риттл. И тут же вспоминаю, что когда я буду ехать в поезде, начнется церемония официального открытия сессии Парламента, впервые за пятнадцать лет без меня (обычно я присутствовал на ней и при жизни отца).

У Джуд было кровотечение. Совсем чуть-чуть, и теперь уже все прошло. Однако ее все равно отвезли в больницу и продержали там всю ночь. Но я — с чем себя поздравляю — ни на секунду не обрадовался, ни разу не понадеялся, что эта беременность закончится так же, как предыдущая, а до нее — еще две. Главная причина, заставившая меня принять сторону Джуд, — ее страх, паника и горе, когда она хваталась за меня и кричала, словно ребенок в зоне военных действий. Потом, ожидая вызванную мной «Скорую помощь», Джуд стала абсолютно спокойной, заставляла себя — как она рассказывала потом — сохранить ребенка, убеждая себя, что если сильно хотеть, то это поможет и все будет хорошо.

Результаты ультразвука были удовлетворительными, и Джуд дали какой-то препарат, который якобы поможет предотвратить выкидыши, посоветовали отдыхать и принимать таблетки. Только она их не принимает, потому что боится эффекта талидомида. Когда Джуд была подростком, ее соседка, принимавшая талидомид, родила девочку без обеих рук. Рассказывая мне об этом, впервые за все время, Джуд вся дрожит, и у нее стучат зубы. И тут появляется Пол.

— Вы все время приглашали меня, — говорит он. — Ну вот, я принял ваше предложение и приехал на выходные.

Я знаю, что мое предложение не содержало условия предварительного уведомления, ни за день, ни даже за час. Это значит, что жаловаться я не могу. Джуд лежит на диване, очень красивая в своем синем шелковом халате, а Пол расположился рядом и — что довольно странно — держит ее за руку. Он не спрашивает, что случилось, но, по всей видимости, предполагает простуду. Я готовлю ленч для всех нас и роюсь в вечной мерзлоте морозильника, пытаясь добыть что-нибудь на ужин. Джуд пока не может выходить из дома, а Пол, похоже, остается у нас. Ему хочется поговорить о конце наследственного пэрства и о том, что я чувствовал в свой последний день в Парламенте. Я даю ему экземпляр официальной стенограммы заседания и признаюсь, что был не там, а здесь, дома, ухаживал за Джуд.

Пол, похоже, переметнувшийся в лагерь сторонников наследственного пэрства, не понимает, как я мог не пойти на последнее заседание по такой причине.

— Просто потому, что у твоей жены простуда?

Наверное, Джуд думает, что защищает меня, и она действительно так думает, но я предпочел бы, чтобы она молчала.

— У меня не простуда, а угроза выкидыша.

Пол молчит, но густо краснеет.

— Пол, — говорит Джуд. — Мы хотим ребенка. Это серьезно. Я буду считать свою жизнь неудавшейся, если не смогу родить. Ты можешь хотя бы попытаться понять?

Пол снова держал Джуд за руку, но теперь отпускает, и что-то в его лице подсказывает мне, что он больше никогда не захочет взять ее за руку, больше никогда не захочет ее поцеловать. Он поворачивается ко мне.

— На самом деле я пришел для того, чтобы взять у тебя одну вещь. Мантию моего прапрадеда. Думаю, теперь, когда тебя исключили, я могу это сделать. Тебе она больше не понадобится.

Джуд ловит мой взгляд, но выражение ее лица не меняется.

— Зачем тебе мантия?

— Просто так. — Пол похож на ребенка, который требует какую-то новую, непривычную еду, но не объясняет причины.

— Я ее продал, — сообщаю я. — Пожизненному пэру. Она была довольно жалкой.

Пол в ярости. Его лицо становится еще краснее.

— Жалок твой поступок. Она не твоя, чтобы ее продавать, она принадлежит семье. Когда-нибудь она перешла бы к моему сыну, а потом — к его сыну.

Это первое упоминание о его гипотетических детях. Бесполезно защищать себя или продажу мантии, особенно если учесть, что уже жалею о своем поступке — нужно было сначала посоветоваться с ним. Джуд, которая никогда не вмешивается в наши перепалки, теперь отступает от этого правила и говорит, что всегда считала его марксистом, презирающим то, что она называет «внешними атрибутами аристократии».

Ссоры обычно поднимают настроение Пола, даже веселят его, но не в этот раз. Вид у него такой же, как в пятилетнем возрасте, когда ему не разрешали взять еще один кусочек шоколадного торта. Он объявляет, что пойдет навестить приятелей на Лэдброук-Гроув и не знает, вернется к нам вечером или нет. Я спрашиваю, обращаясь к Джуд, наступят ли когда-нибудь времена, когда мы с сыном сможем вести себя как цивилизованные люди, поговорить друг с другом, возможно, улыбнуться в ответ на шутку и не убегать в приступе ярости, прерывая дискуссию.