Расположившись на склоне прибрежного, у гавани, холма, – лучше было б, конечно стать на вершине, но Деметрий посчитал, что надлежит быть поближе к месту событий, – правитель Фар и его приближенные наблюдали за тем, как разгорается бой. Воины Онекрида отразили натиск римлян и теперь теснили их к кораблям. На море было чисто. Если противник и ждал помощи, то она явно запаздывала.

– Еще немного, и ударим все! А ты, Магрок, – Деметрий кивнул приятелю, – отправляйся на корабли и готовь их к атаке. Когда римляне побегут, отрежешь им путь к отходу. Думаю, будет в самый раз!

Магрок кивнул и хотел уже исполнять приказание, как за спиною послышался рев труб. На вершине холма, столь неосмотрительно не занятой Деметрием, одна за другой появлялись фигурки легионеров. Ночью несколько манипул скрытно высадились на остров и спрятались в лесу, а теперь они занимали холм, отделявший город от гавани.

Ярко вспыхнул сигнальный костер, вдали завиднелись паруса спешащих к острову кораблей.

– Проклятье! Они обманули нас! – рявкнул Деметрий.

Но владыка Фароса не испугался. Наскоро перестроив воинов, он бросил их в атаку на холм. Римлян было немного, иллирийцы могли смять их одним ударом. Могли…

Дерзкий маневр врага смутил воинов Деметрия. Солдаты сражались вяло, пали духом и пельтасты Онекрида, решившие, что предательский удар в спину нанесли главные силы римской армии.

И напрасно Деметрий из Фар взывал к доблести своих воинов. Напрасно он лично вел их в атаку на горстку столпившихся на вершине холма врагов. Иллирийцы пали духом и думали лишь о спасении, позабывши бравые обещания.

Сначала по одиночке, а затем целыми группами иллирийцы стали покидать поле брани. Пираты устремлялись на свои корабли, прочие воины просто бросали оружие и разбегались в надежде на то, что римляне будут не слишком суровы к побежденным. Корпус Онекрида растаял, а сам он пал, пораженный в лицо пилумом.

– Пора спасаться! – размеренным, почти спокойным голосом сказал Деметрию Магрок.

Римские солдаты уже спешили от гавани к холму, где оборонялись их товарищи.

– Но мой отец… – Правитель Фар потерял в бою шит, а шлем был помят ударом меча.

– Ему уже не помочь!

– Даже Парис вытащил из пылающей Трои своего отца, а я…

– Ты не Парис! – резко оборвал стенания Деметрия одноглазый пират. – А это не Троя. Положись на милосердие римлян.

– Да, – согласился Деметрий.

Он не был трусом, но не желал очутиться в позорном плену и потому устремился вслед за Магроком к потайной бухте, где стояли быстрокрылые лембы. Оставшись без предводителя, солдаты бросали оружие. В гавани сходили на берег все новые отряды римлян.

К вечеру того же дня пиратские лембы ткнулись в берег в заранее условленном месте. Здесь уже ждали кони и провожатые. Сердечно простившись с пиратами, Деметрий отправился на восток – к Филиппу, царю македонян, а лембы вновь вышли в море. Их война еще не была завершена…

В год воды и коня владыка Тянься отправился к морю Ланье.

Это было величественное шествие, доселе невиданное черноголовыми. Впереди скакали быстрые всадники, лучший из полков дацзяна Мэн Тяня. Затем шли воины с большими роговыми луками. Следом в окружении ланчжунов, вооруженных арбалетами, мечами и секирами-мао, двигался сам император, сопровождаемый свитой. Ши-хуан восседал на великолепной золоченой колеснице, запряженной четверкой лошадей, потеюших кровью[46]– лучших вороных коней, которых только можно сыскать в Поднебесной. Он был облачен в священные одежды цветов сюнь и сюань, а голову венчала корона, украшенная солнечным камнем и яшмой. За императором следовали его верные слуги – какие в повозках, какие и конно: все эти лехоу, луньхоу, советники, удафу. Здесь же были и прекрасные наложницы – числом не менее тридцати. Для каждого дня полагалась своя женщина, если конечно Ши-хуан желал ее. Еще здесь шли слуги, повара, конюшие, постельничие и прочий сброд, услужающий Тянь-цзы. Закрывал шествие еще один отряд лучников – нелишняя предосторожность против лихих людей, какие изредка попадались в завоеванных, но не усмиренных до конца землях.

На ночь процессия останавливалась на просторном холме, посреди которого ставили златотканный шатер для Ши-хуана, а вокруг – шатры поскромнее для приближенных и слуг. Холм окружали две шеренги воинов – под такой охраной Величайший мог почивать, не опасаясь за жизнь.

Но сон повелителя Поднебесной был некрепок. Ши-хуана мучили кошмары: приходящие в грезах люди с черными лицами, чудовища и сама Смерть, посещавшая властелина в облике стройной девы с голубыми глазами и золотистым сиянием вокруг головы. Она была прекрасна, эта дева, но Ши-хуан не сомневался, что она – Смерть. Он вскрикивал и просыпался, а после долго не мог уснуть. Когда же на рассвете сон снисходил до мук отчаявшегося человека, уже перекликались слуги и пора было собираться в путь. В шатер, сгибаясь к самой земле, входили евнухи с водой, притираниями и одеждой, и император со стоном поднимался со скомканного покрывала. Ему омывали лицо, какое потом густо натирали лечебными мазями и подкрашивали. Затем самые близкие из слуг во главе с Чжао Гао, чье безбородое и безусое лицо вечно лучилось льстивой улыбкой, облачали повелителя в штаны и мягкие башмаки. Тщедушное тело закутывали в мягкий, словно пух шелковый халат, поверх которого одевали украшенную магическими символами кофту, а снизу подпоясывали плахтой, украшенной черными журавлями.[47]К плахте прицепляли ножны с легким, но острым, подобно солнечному лучу, мечом, на голову водружали золоченую шапку-корону с ниспадавшими на лицо жемчужными дождинками. Все это отнимало немало времени, но, наконец, император являлся пред слугами, с нетерпением его ожидавшими. Под приветственные крики он взбирался на колесницу, и процессия двигалась в путь. Порой император сажал подле ног одного из ближайших советников: Ван Ли, Чжао Гао или многоумного Ли Сы. Тогда он занимал себя неспешной беседой.

К. полудню кортеж останавливался для обеда в заранее назначенном месте, где уже были раскинуты скатерти, полные сытных яств, приготовленных выехавшими затемно поварами из припасов, доставленных тунами местности, где останавливался Ши-хуан. Император долго и обильно обедал, вкушая говядину и телятину в ароматном вине, рубленую свинину и зайчатину, утку и небольших певчих птичек. Случалось, на стол подавали местную рыбу, Тянь-цзы непременно отведывал ее, ибо любил все новое, неизведанное. Если пища приходилась по вкусу, он милостиво принимал туна, а то и представал перед собравшимися поглазеть на диковинное для них зрелище крестьянами и батраками. Потом он предавался послеобеденному отдыху, подремывая или слушая песни придворных певцов, среди которых особенно выделял Гао Цзянь-ли. друга и собутыльника небезызвестного убийцы Цзин Кэ. После смерти приятеля Гао Цзянь-ли скрылся, но когда царство Янь пало к ногам Ши-хуана, певца опознали на рынке и в путах приволокли к повелителю. Император щедро отблагодарил верных слуг, а Гао Цзянь-ли приказал ослепить. Тот помнил лицо Цзин Кэ, которое велено было забыть. Слишком большая роскошь – помнить лицо того, кто осмелился поднять руку на повелителя Поднебесной! Палачи выжгли Гао Цзянь-ли глаза, несчастный стал личным певцом Ши-хуана. Он неплохо играл на цитре, имел недурной голос и мог слагать песни, но главное – Гао Цзянь-ли напоминал императору об одержанной им, императором когда-то победе. Тогда Ши-хуан в который раз провел смерть, и это была большая победа!